Окончив физмат МГУ, теща приехала в Самару, где на самой окраине, в лесу после войны начали строить завод реактивных двигателей. Сюда пригнали репатриированных немцев. Это были люди из германских научных центров, там, в нацистской Германии они создавали оружие возмездия. Но не успели. Теперь была наша очередь… В доме этой старухи, которую они теперь хоронили, было немало старой посуды – он был изумлен, когда однажды, перевернув тарелку, увидел свастику. «Что это? Откуда такое?» – «Немцы, когда уезжали домой, все здесь продавали или просто бросали», – ответила теща.

В момент похорон этой старухи, оставшейся на фотографии красоткой, какие водились на этой Земле только в середине прошлого века, он чувствовал, эпоха ушла. Как говорил знакомый владивостокский поэт, эти «пиздатые шестидесятые»… Они были тогда молодыми, они жили ощущением своей силы, они строили лучший из миров. Это было наивным, это было напрасным, но это было прекрасным. Он глядел на эту старуху и вспоминал тот безумный энтузиазм, с которым поколение шестидесятых отдавалось работе.

Шестидесятые. Таежный поселок. Он помнит себя тех лет. И радио. Радио его детства. На телеграфном столбе посередине села висел колокол. Он гремел на всю округу, километров на пять вдоль огромного залива – здесь Амур делал петлю. Он засыпал и просыпался под это радио. Летом спал на крыше сарая, в котором отец держал домашнюю живность. Странно, он не помнит неприятного запаха. Напротив – близость животных действовала умиротворяюще. Ночью куры с недовольством квохтали друг на дружку, и Марта, белая корова с коричнево-сиреневыми пятнами на боках, горестно вздыхала. Радио на столбе передавало популярные классические мелодии. Ни названий, ни композиторов он не запоминал, но с тех пор, услышав где-то (что бывало потом все реже) знакомую с детства мелодию, он ощущал легкое головокружение. Он видел себя, лежащим на грубо сколоченных досках, покрытых пыльным матрасом, летней ночью и погруженным в свои детские мечтания… на крыше сарая…

Шестидесятые. Появились шариковые ручки. В школе пользоваться ими не позволяли – считалось, что шариковой ручкой можно испортить почерк. Тогда придавали значение почерку. В холщовых портфелях носили чернильницы-непроливашки и перышки – для вставных ручек… Соня, как, впрочем, и Дэзи, так и не научилась нормально писать рукой, это уже другое поколение – «клавишники».

Появился нейлон, неземных расцветок плавки, носки. «Черный кот» и Тамара Миансарова. Брюки, расклешенные от колена. Пирожки на улице. Автоматы газводы. Высоцкий и «Тау-Киты». «Один день Ивана Денисыча» и «педерасы» в Манеже. Хемингуэй, Ремарк, Сэлинджер. Этими было сказано все. Больше ничего не надо было читать. Как серьезен был Хэм, человек без улыбки, не умеющий посмеяться над собой… Смейтесь! Или придется стреляться из ружья!..

Гагарин. Эйфория. Огромный колокол репродуктора, висящий на столбе в центре села, трагическим тоном Левитан медленно, с расстановкой, с издевательской паузой испустил величавый речитатив: «Говорит Москва!.. Работают все радиостанции Советского Союза… Передаем важное правительственное сообщение…» И замолчал, словно давая возможность подготовиться к самому худшему. «Война!» – ахнула соседская старуха и сползла с завалинки. На самом деле это была не война. Это была победа. Мы победили. Утерли нос чертовым американцам…

Однажды, это было после смерти тестя, задолго до смерти тещи, в семьдесят девятом, он бродил по кладбищу на Управленческом. Надгробия над могилами совсем еще молодых мужчин выстроились в странный ряд, будто это была солдатская шеренга: в датах смерти было различие – несколько дней. Теща сказала ему, что смерть настигла этих мужчин во время великого штурма – они делали потрясающее изделие… А вот ряд – могилы с другой датой. Это другое потрясающее изделие… Войны не было. Но были герои. Отдававшие свою жизнь за изделия.

Ее звали Маргарита. Девять букв. Кто был ее мастером, он не знал. Подолгу он не мог заснуть в старом сталинском доме на окраине Самары, в Управленческом. От завода доносился гул – на стендах испытывали «изделия». Пахло керосином…

Хоронили великую старуху. Он с дочерью передвигался в самом конце короткого кортежа и говорил о том, что ему безразлично, как его похоронят. Не имеют значения ритуальность и место, где он будет похоронен. Марина сказала: «Это сейчас ты так говоришь. Ты еще молодой…» Да, она угадала, он ощущал себя молодым, меньше двух лет осталось до шестидесяти. До начала еще одной жизни. Она не будет коротка, надеялся он, многое еще успеет. Написать новые книги, в том числе о великой старухе. Дочь что-то говорила о маме, о том, что зря не заказали священника и отпевание, хотя на могилу поставят крест и, вообще, бабка ощущала себя православной, хотя и не всю жизнь, а вот в эти последние годы. И это естественно, подумал он, и снова сказал: «Мне все равно…»

Он уезжал с кладбища на той же машине с дочерью, сказал ей, что не поедет на поминки, это больше всего тяготит. «Если возвращаться к сей скорбной теме, – добавил он, – то мне бы хотелось быть сожженным…»

«А у нас есть крематорий?»

«Строят. Я надеюсь дожить…»

«И что с пеплом?»

«Развеять».

«Где?»

«Все равно…»

Но тут же подумал – в пригородном лесу – там, где прошло детство его дочерей. Они жили тогда рядом с сосновым бором. Каждое воскресенье, все праздники и отпуска были связаны с лесом…

Тогда он и нарисовал эту безумную картину. Он представлял свое семейство, остающееся без него на Земле. Своих дочерей. О внучках и внуках не думал тогда. Иногда они будут ходить в этот лес. На эту просеку, где они катались с ним на лыжах, где однажды заблудились на велосипедах и за ними мчалась чья-то бешеная овчарка, а он прижимал их к себе и страшным голосом орал на овчарку: «Фу-у! Стоя-я-ять!!!»

Они будут приходить. Будут, замерев, почти не дышать в шуме и шорохе недовольных листьев. В какие-то мгновения недовольство уйдет, ветер уляжется, пропадут звуки, доносящиеся со стороны города. Небо вдруг застынет, остановится в хрустальной неподвижности. До самой дальней точки вселенной проляжет чистый, вполне преодолимый для них коридор. Это будет долгий, но осязаемый и подвластный человеческим возможностям путь. К начальной точке движения. К точке, ждущей их там впереди. Где-то рядом почувствуют они знак, отметину, зарубку на сосне, которой мгновение тому назад не было. По сути нет и сейчас. Но дрожь преджизни, предзнания, предощущения новой жизни и возвращения, которое будет знать себя, понимать повторение… Все состоится опять.

– Кто вы? – услышат они голос. – Кто вы? Познайте себя и начинайте движение.

– Это ты, папа? Мы слышим твой голос!

– В мире миров нет отцов и детей. Частица сущего, клетка живого, круг обращения… Не надо ждать. Просто идите.

И снова упадет тишина. Прерываемая гулом транспорта с трассы. Надо возвращаться, скажет Марина, идти в магазин, кормить детей. Отчего радость угадывания, прикосновения, откровения так печальна. Но не тяготит бремя обыденного. Пришло понимание, что впереди за поворотом начало. Истинное начало. Что-то действительно важное и настоящее. Только не надо ждать. Не надо стараться. Оно придет само.

После смерти тещи включился метроном – он стал явственно ощущать сигналы, отсчитывающие последние годы его жизни.

…

Дэзи не видно. От пруда тянет затхлостью.

Время – суровый корректор. Иногда – лакировщик и чудовищный лгун. В его возрасте уже невозможно отличить правду от того, что вообразилось когда-то и стало реальностью. Несколько странных эпизодов жизни время от времени возвращаются к нему, и он теперь не понимает, было ли это на самом деле или он придумал и потом сам поверил в выдуманное.

Он видит себя босоногим мальчишкой, бредущим по песчаному дну прозрачного ручья. У самого берега трава колышется под напором быстрой воды. С трепетом в сердце он ждет, когда ноги принесут его в черный вход, образованный склонившимися над ручьем деревьями. Там застыл Некто, он ждет его, там произойдет что-то невыносимо страшное, он не знает, что именно и почему он должен идти туда. Но он должен. Ему страшно, он не может перебороть свой страх, приближается к темноте, и его детское сердце бьется в испуге, намереваясь выскочить из груди… Это никогда не кончится. Никогда. Он так и будет брести, приближаясь к темной дыре, ноги его будут переступать в ручье, но он никогда не сможет войти под склонившиеся в трауре ветки… Ни на секунду не остановится, но так и не дойдет до страшной цели…