Он падает в канализацию. Сточные воды, бегущие в коллекторе, подхватывают и несут куда-то в даль, в темную пропасть, не давая остановиться, схватиться руками за какой-нибудь выступ. Это продолжается долго, бесконечно, но все-таки мутный поток выволакивает его к концу пути, к тому месту, где сточные воды вливаются в реку. (Может, в тот самый ручей?) На выходе труба перегорожена тяжелой металлической решеткой. Его швыряет об эту решетку, путь закончен – нет больше движения – ни вперед, ни назад…
Середина пятидесятых. Смерть матери настигла его в семилетнем возрасте. В памяти стерлось все, предшествующее этому… Фотографию матери той поры он потерял. Не может ответить себе на вопрос: какой она была? Остались только последние мгновения… Застывший в предсмертном крике рот обтянутого сизо-желтой кожей скелета…
Это видение будет приходить к нему в предутренних снах со строгой периодичностью раз в полгода. Разрытые могилы. Уложенные штабелями на стеллажах мумии. В образе молодой, чудовищно изможденной женщины, лежащей в гробу, он как бы со стороны смотрит на себя. Он видит уходящий мир из могилы, ощущая, как прямо на него летят комья земли. Черная воронка, затягивающая вниз. Темнота. Грязь. Гниение. И бьющаяся в мертвой голове мысль: как там мой мальчик?..
Незадолго до ее кончины отец взял его с собой в Хабаровск. Он не смотрел тогда на нее в больнице. Она стала страшной, и он не мог больше любить ее. Прятал глаза. Боялся разоблачить, показать, что видит ее притворство, ее тщетные усилия оставаться здесь… Он убежал. Ничего не запомнил.
В его памяти запечатлелась другая картина – вдоль Амурского бульвара у деревянных навесов рынка, возле ларьков, киосков, лачуг до самого железнодорожного вокзала ряды нищих – безногие обрубки, безглазые чудовища, безрукие монстры – защитники Родины. Герои отгремевшей десять лет назад войны. Их худые тела прикрывают выцветшие до пыли лохмотья. Передвигаются обрубки на деревянных самокатах, отталкиваясь вбитыми в деревяшки гвоздями…
Ранним утром, когда солнце еще раздумывает подниматься, он видит крестный ход. Серые тени ползут по улице к насиженным местам… Карлики прыгают на самокатах в конце этой мертвой процессии…
Года через два, когда он снова окажется в Хабаровске, в этих местах не будет больше ни одного калеки… Деревянные лачуги снесут. Дореволюционное здание вокзала взорвут. На его месте возведут железобетонную коробку, похожую на Кремлевский дворец съездов.
По утрам солнечные блики все так же будут радовать глаз, жизнерадостные марши призывать к физзарядке. В такие минуты он будет думать о смерти, о том, что когда-нибудь тоже умрет. Он будет думать, как лучше умереть. Прицениваться. Задохнуться? Замерзнуть? Утонуть? Быть зарезанным? Застреленным?.. Только не в больнице! Не от этой страшной болезни!..
Череда старух. Не счесть их желтые лица. Теперь он понял – только ради этого понимания стоило жить – никто никогда не помирает совсем. Он чувствует их присутствие. Даже тех, с кем не был особенно близок. Ему, конечно, пора. Он устал от ненатуральной жизни, которая теперь окружает его со всех сторон. Эпизоды жизни ретроспективно отматываются куда-то в глубь прошлого. Он не до конца уверен, что эти фильмы точно воспроизводят все как было. Они возникают перед его глазами без напряжения, без его стараний. Куда денется эта фильмотека, когда его не будет? На какую полку, в какое хранилище? Кто кроме него может увидеть эту длинную киноповесть? Ответ очевиден – никто. Он единственный зритель. И без него фильма не будет. Надо успеть досмотреть.
Дэзи сомнамбулой передвигается перед ним. Ей скучно. Она поднимает из травы зеленое яблоко, вытирает о шорты, надкусывает, морщится и бросает. Жарко. Если бы не дед, думает она, не вылезала бы из пруда. Может, все-таки появятся пацаны, иногда такое случается и тогда бывает весело. Сегодня она уже бегала на пруд, но там не было ни души. Искупалась и вернулась домой.
Дэзи включает проигрыватель, танцует на веранде под «Тину-транс», изображая Дамиссу. Скоро ей это надоедает, она садится на крыльцо, подпирая голову руками. Дед наблюдает за ней через опущенные веки. Он чувствует, как не хватает ей друзей. Может он ей помочь? Может!
Оставаясь среди нас, ушедшие незримы. Они присутствуют во всех мгновениях ленты промотанной жизни. Они всегда рядом, они говорят с ним. Они настолько свободны, что не нуждаются в чьем-то одобрении или любви.
Через приоткрытые металлические ворота во двор осторожно ступает девочка. Она совсем худая, загорелая до коричневой копоти, ниже Дэзи, но выглядит старше ее. Здесь по соседству деревня, глухая и неухоженная, застывшая в прошлом веке. Девочка что-то ищет. Это дитя не привыкло маяться от безделья. Она оказалась здесь не потому, что ей нечего делать. В разгаре покос, и ей надо ворошить граблями скошенную траву – к вечеру деревенские мужики будут метать стог. Ее послали искать козу. Или, может быть, корову с сиреневыми пятнами на боках. На ней выцветшее ситцевое платьице. Ноги без обуви, посечены осокой. На голове две косички. Нос усеян веснушками. Она подходит к Дэзи. С удивлением смотрит на ровесницу, которая младше ее ровно на сто лет…
– Как тебя зовут? – говорит деревенская девочка.
Она говорит как-то по-стариковски, округло, протяжно, выговаривая каждый звук. Так сейчас не говорят. Дэзи чувствует что-то неладное в незнакомой девчонке, выпучив глаза и открыв рот, с удивлением смотрит на незнакомку.
– Ты откуда свалилась? Панкуешь? Клевое платьице!
Деревенская гостья рассматривает Дэзи. Ее полупрозрачный топик с блестками, розовые шортики, спущенные ниже копчика.
– Оттянемся! – кричит Дэзи, подскакивает к плееру, включает его и, не останавливаясь ни на секунду, скачет на веранде. Рядом с креслом, в котором дремлет дед. Она извивается змеей, трясет худым задом, дергает плечами, шортики сползают…
– Давай! – кричит Дэзи. – Самый втык!
Девчонка поворачивается и направляется к выходу.
– Эй, куда ты? – кричит Дэзи. – Валим купаться! Пока дедуля не помер!
Она спрыгивает с веранды, бежит за гостьей, нагоняет ее, хватает за руку и что-то быстро говорит, показывая на деда. Девочка в ситцевом платьице отшатывается, сердито что-то произносит и делает шаг к воротам.
– Ну и дура! – кричит Дэзи. – Дура деревенская! – Поднимает зеленое яблоко и швыряет вслед девчонке.
Дед открывает глаза, смотрит на пустые ворота. Ему приходит в голову мысль, что это его мать, такой она была сто лет назад. Деревенская девочка. Таня. Село Знаменка, Башмаковского района, Пензенской области. Шестьдесят шесть символов, вместе с пробелами и знаками препинания. Он снова закрывает глаза и бормочет: «Всему свое время, всему свое время. Возвращайся, милая, это кино не для тебя».
Она уходит. Она не знает пока ни сына, ни дочки, ни правнучки. В ее реальной жизни такого нет. Ей пока не до грез…
Дэзи возвращается на веранду, бьет по плееру кулаком и начинает рыдать:
– Хочу домой! Хочу в город! Хочу к нормальным пацанам.
«Потерпи, – думает он. – Еще немного. Еще чуть-чуть».
– Дед, ты опять пукаешь? – Дэзи вытирает слезы и подходит к нему. Он мотает головой: нет, я не пукаю, нечем, внутри меня ничего нет.
Он отматывает пленку все дальше в прошлое. Он принимает последний удар молнии, взрыв в глубине мозга, а может быть, в сердце, а может, в том органе, который еще не описан наукой, но у которого древнее название, в душе. В его душе взрывается солнце. Он достиг самого раннего, что только может вспомнить, он видит себя в утробе матери. Он видит не абсолютную темноту, он видит небо, усеянное звездами, он видит наполненный пульсацией космос. Он слышит беззвучную песню надвигающейся жизни. Это тихое журчание имеет мелодию, и чтобы ее слышать, не надо слушать. Он видит свои руки перед глазами, крохотные ноготки. Он чувствует голод, сытость и тошноту. Первую боль – в сердце и желудке. У него нет для этого слов, но он ясно представляет каждый предмет в его сути. Он воспринимает мир за пределами материнской утробы, он хорошо осознает, что его ждет впереди. Он готовится к этому броску, к этому испытанию, к изгнанию из рая. Он понимает, с чем он столкнется – это будет совсем не любовь, не нежность, не ласка, он увидит плоть человеческую в ее уязвимости, он испытает первую печаль, ибо уже там, в материнском чреве, он осознает, как непрочна человеческая жизнь. Он видит там конец своего пути. Он видит себя расплывшимся в кресле, стариком, сложившим руки на толстом животе, смотрящим оттуда, из старости, с залитой солнцем веранды в свои открытые в материнской утробе глаза.
