– Нет.

– И тебе действительно хочется, чтобы я взял ножницы и порезал на тебе одежду?

Она не ответила.

– Взял бы ножницы и искромсал бы на тебе всю одежду?..

Она молчала.

– В мелкие кусочки?

Она не промолвила ни слова. Смотрела на него удивленно и, казалось, чуть испуганно.

– Ну, ладно, извини. Я пошел.

– Мне бы хотелось, – тихо произнесла она ему в спину, – порезать всю вашу одежду.

Он вздрогнул, будто его ударили током. Повернулся.

– Ну, – выдавил он. – В чем же дело? Мне не жалко. Невелика ценность.

На протяжении следующих полутора часов они не произнесли ни слова. Вышли на дорогу. Поймали такси. Приехали к нему домой.

Она стояла посреди комнаты, разглядывала обстановку, ждала, пока он искал ножницы.

Он подошел к ней, протянул ножницы и сказал:

– Начинай.

– Если вам это жалко, – ткнула она пальцем куда-то в его свитер, – можно надеть старые вещи.

– Чего там, – он махнул рукой.

– Наденьте что-нибудь цветное. Яркие вещи лучше звучат.

Он удивленно посмотрел на нее и, секунду поколебавшись, полез в шкаф. Достал оранжевую рубашку, подаренную ему когда-то бывшей женой. Рубашка была из блестящей, какой-то атласной ткани, приталенная, с огромным отложным воротником и черными пуговицами. Он ни разу ее не надевал. Достал светло-голубые джинсы, их он тоже не носил, они были ему уже тесноваты, чрезмерно обтягивали…

Пока он переодевался, она с отсутствующим видом щелкала ножницами. На ней были светлые, гладкие брюки, блузка из блестящей кремовой ткани с дырочками и ленточками, завязанными в бантики на рукавах и ключицах. Босоножки она сбросила у входа и теперь босиком стояла возле окна, ногти были украшены перламутровыми золотистыми пятнышками.

Она начала первой. Легла на пол, выпятив зад, натянула штанину джинсов и начала неторопливо, аккуратно, ровными ленточками по низу ее кромсать, чуть прикасаясь изредка холодным металлом к его ноге. Отрезала первую полоску. Потом вторую… Дошла до колена и остановилась. Он сбросил полоски со ступни и попытался представить, как он выглядит со стороны. Вид, должно, был дурацкий. Но он ничего не сказал, взял у нее ножницы и в свою очередь опустился на пол. Начал методично кромсать ее светлые брюки. Ткань скрипела чуть слышно, когда он резал ее – она действительно была плотной. Он делал это поначалу торопливо, ленточки от ее брюк получались у него широкими и неровными. Потом успокоился и стал резать ровнее, почти как она, неторопливо, аккуратно, эластично.

– Не обязательно делать как я, – сказала она. – Можно фигурками резать, волнами, уступами… Как рука идет…

Он вдруг ощутил себя зависимым от нее, от ее опыта и умения, от ее способности видеть какие-то вещи не так, как он, более проницательно, что ли. Он стал резать волнами, потом барашками, потом попытался изобразить зигзаг молнии. Нарезал снизу вверх полосок в виде бахромы и стал отсекать квадратные кусочки…

– Вельвет тоже хорош, – сказала она, – и саржа…

Он резал осторожно, боялся оцарапать ей ноги.

Когда брюки превратились в короткие шорты, он взглянул ей в глаза. Она ничего не сказала, едва заметно улыбнулась – он располосовал ей брюки до пояса, потом разрезал и сам пояс…

То же самое проделала с ним она…

Когда она кромсала его рубашку и терлась плотью о его плоть, он едва сдерживал себя, ему хотелось впиться в нее. Но чувство плотского томления не мешало ему ощущать совершенно новое чувство, незнакомую радость.

Пуговица, отскочившая от рубашки, звонко стукнулась о керамическую вазу и укатилась под кровать.

Было такое ощущение, будто они с этой девочкой взбирались на вершину горы, он временами задыхался от чистого воздуха. А она была спокойна и воздушна, неторопливо двигала ножницами – только легкий скрип раздавался в полутемной комнате. Она срезала с него почти все. Он не испытывал напряжения, у него было чувство, будто она срезала с него то лишнее, что мешало ему нормально жить, всю шелуху, накопившуюся за долгие годы, сняла с него мусор, нечистоты, груз прошлого.

Они стояли друг перед другом полуголые, раскрасневшиеся. Она вся как-то вспенилась, ее глаза сияли. Он прерывисто дышал. Хотелось курить, но он терпел. На нем оставались еще черные носки. Она легла на пол и начала кромсать носки, она извивалась, ее голые ягодицы при этом перекатывались. Последний кусочек ткани свалился с его ног. Он думал о том, что не чувствует стыда. Он прожил с бывшей женой почти полтора десятка лет и не испытывал такого.

Она снова выпрямилась и стала напротив него. Бюстгальтер она не носила. На ней оставались только узкие трусики. Он смотрел на эту черную полоску и не шевелился. Она вложила ему в руки ножницы.

– Режь, – сказала она. Она так и сказала – «режь». Она не сказала «режьте». Он просунул ножницы под тесемку ее трусов, раздался мягкий скрипучий щелчок, и тесемка распалась. Трусы задержались, они зависли между плотно сдвинутыми ногами. Он продел ножницы под тесемку с другой стороны, щелкнул еще раз… Трусы откинулись и повисли… Он просунул ножницы куда-то меж ее ног и снова чиркнул – она чуть раздвинулась, трусы упали на пол. Ему показалось в этот момент, что он разрезал еще что-то, не только трусы, но она стояла все так же молча…

Секунду помедлив, он поднял эти черные тряпочки, на них были рыжие колечки срезанных волос, поднес к глазам, медленно, совсем неспешно, будто в замедленной съемке, начал кромсать черные треугольники на мелкие кусочки. Трусы молчали. Они не были цветными. Он дышал теперь медленно, тихо и глубоко. Он чувствовал край.

Потом они долго валялись голые на кровати, испытывая взаимную опустошенность. Наконец он приподнялся, стал разглядывать ее – груди, ухмыляющийся пупок, лобок, покрытый рыжеватыми колечками, лиловые коленки. Поражала открытость рельефа. С голых холмов ее живота сбегали вниз хорошо протоптанные горные дорожки, указывая на наличие в долине кипящего гейзера…

На ее губах блуждала улыбка. Он тоже по-идиотски улыбался и думал: каков он в ее глазах? И важно ли это теперь? Имеет ли значение? Нет. Совсем нет.

Трогать ее он не стал. Ему казалось, она не поймет. Стоит ему прикоснуться к ней, она отпрянет и будет смотреть на него удивленно и насмешливо. Это его пугало. Да и не жгло ничего уже внутри, не тянуло, не кипело больше. Он достиг вершины. А она? Надо ли это выяснять?..

– Есть еще, – прошептал он. – Есть еще всякие вещи.

– Нет, – хрипло прошептала она в ответ. – Завтра. У меня… совсем нет… вещей.

– Как же ты пойдешь?

Он встал, нашел сигареты, сел у кровати. Посмотрел на заваленный обрезками пол и сказал:

– Схожу куплю тебе что-нибудь.

– Тут через пару кварталов секонд-хенд.

Каждый вечер после работы он теперь заходит в секонд-хенд и покупает одежду. Он покупает брюки, стараясь, чтобы они были плотными, предпочитая ткани из плащовки. Покупает старомодные нейлоновые рубашки. Покупает ей яркие, каких-то невероятно нежных розовых и канареечных цветов шортики, бриджи, панталоны, бермуды, топики, блузки-сетки. Покупает пижамы ей и себе, потрепанные кимоно из невероятно цветастого шелка, какие-то эластичные костюмы конькобежца и велосипедистки. Каждый раз он стремится покупать что-нибудь новое, еще неизведанное ими. Он выбирает только плотные ткани, скрипучие и яркие. Не любит всякий мохер. Он поочередно заглядывает во все городские магазины, торгующие секонд-хендом. К нему привыкли. Считают его старьевщиком. Секон-хенд недорого стоит.

Он купил портновские ножницы. Они большие, удобные, хорошо «сидят» в руке. Скрипят протяжно, признательно и удовлетворенно.

По утрам он собирает обрезки в пакет и относит их на ближайшую свалку. Ни о чем не жалеет. Жизнь обрела смысл.

Он перестал волноваться и кричать. На работе они практически не разговаривают. Он просто берет и переписывает от руки ее тексты – от первого до последнего слова. Она переносит его писанину в компьютер, оформляет соответствующим образом, ставит свою подпись и сдает. Бумажки с его каракулями аккуратно режет над урной ножницами.