Майкл колебался. Он не очень любил, когда ему задавали подобные вопросы, на которые по идее должны были отвечать адвокаты.

– В принципе, да, – ответил он наконец неохотно. – За невыполнение обязанностей в отношении ребёнка могут привлечь к уголовной ответственности. Нo нужно ещё доказать, что мать злоумышленно отказала ребёнку в медицинской помощи, что её конкретные поступки стали причиной смерти. Тут слишком много серых зон. В любом случае, я не думаю, что Дара побоялась прокурора. Ей просто было неловко смотреть в глаза твоему брату.

Эвелина пнула oбледеневший сугроб.

– Я не заслужила этой нервотрёки. Не я всё это заварила. Так почему я должна отдуваться? Один брат испарился. Уже полгода от него ни слуху, ни духу. Не удивлюсь, если он наркотиками где-то торгует. Другой сидит пьяный в подвале. А мне слушать по ночам, как он воет, будто дикое животное, посаженное на цепь. Мать телевизор врубает, чтобы не слышать этот вой. Иногда мне кажется, что я слышу плач ребёнка. Ты считаешь, это нормальная жизнь? Мне семнадцать лет, а у меня руки трясутся, как у старухи. Страшно мне.

– Что поделать? Жизнь вообще страшная штука. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Поцелуй меня.

Не сказать, что каприз школьницы поверг Майклa в шок. У него давно зародилось подозрение, что Эвелина питала к нему чувства. Ещё прошлым летом, подстригая газон перед домом Кингов, он не раз ловил на себе её жадный, любопытный взгляд.

– Прям тут, рядом с мусоркой? – Майкл бросил взгляд на огромные контейнеры, от которых, несмотря на мороз, шёл запах раскисшей жаренной картошки. – Не самое романтичное место.

– Мне наплевать. Я люблю тебя.

Майкл потрогал её прыщавый лоб.

– Да что ты говоришь? Какая любовь в десятом часу? Тебе спать пора. Завтра в школу.

– Да гори она огнём, эта школа. Возьми меня к себе домой. У тебя такая прекрасная семья. Не то, что моя. Я помогу твоей маме на кухне. Буду резать овощи для борща. Помогу твоим братьям с домашним заданием. Я же умею объяснять доходчиво, особенно математику. Я сделаю что угодно. Клянусь, не пожалеешь. Забери меня. Я не хочу возвращаться к родителям.

Майкл боялся, что если не пойдёт навстречу девчонке, она вытворит какую-нибудь глупость, и бросится на шею какому-нибудь подозрительному типу, который не посмотрит, что она ещё школу не закончила. Рассмотрев альтернативу, Майкл выбрал меньшее из двух зол. Не вынимая рук из карманов, он наклонился и чмокнул Эвелину в уголок губ.

– Ну что, полегчало?

Тёмные, восточные глаза Эвелины сузились.

– Теперь я понимаю, почему ты до сих пор один. Тоже мне, поцелуй!

– Всё, сдаюсь, – сказал Майк, шутливо подняв руки над головой. – Я неуклюжий болван, который ничего не знает и не умеет. Покажи мне, что тебе от меня нужно. Только быстро. Мне домой пора. Завтра вставать в пять утра.

Смахнув сладкие крошки с его подбородка, Эвелина встала на цыпочки, зажмурилась и нашла губами его губы. Майкл был вынужден признаться, что целовалась oна явно не как школьница. Было видно, что девчонка прилежно выполнила домашнее задание, просмотрев несколько десятков подобных сцен на экране. Свои навыки она подцепила явно не из слюнявых подростковых мелодрам. Здесь чувствовался солидный классический фундамент. Ещё бы! Её мать любила чёрно-белые фильмы. Майкл ответил на поцелуй, хотя бы из элементарной учтивости. У него не было выхода. Поощрив её, он был обязан выполнить её прихоть. В то же время он осознавал, что переступал некий рубеж в тот вечер. Белая девчонка на пять лет моложе, дочь биржевика, чей газон он стриг, призналась ему в любви. Такого с ним ещё не случалось. Невзирая на новизну ощущений, Майкл не потерял голову. В конце концов полицейский в нём взял верх. Пока они не увлеклись слишком, он закруглил ласки, сделав это искусно, корректно и незаметно для Эвелины.

– Через пару месяцев, снег сойдёт, – сказал он, когда они наконец оторвались друг от друга. – Не успеешь оглянуться, и я опять буду стричь газон твоим родителям. Скажи отцу, чтобы купил хорошую косилку. Старая на последнем издыхании. Мотор вот-вот прикажет долго жить.

Взявшись за руки, они облокотились на капот его полицейской машины. Видя, что Эвелина не спешила возвращаться в столовую, Майк снял с себя куртку и набросил ей на плечи.

– Ненавижу зиму, – сказала oна, глядя в ночное февральское небо.

– А я люблю. Мне холод не страшен. Ведь во мне русская кровь.

– Я это не забыла. Для меня ты такой, каким ты хочешь быть. Если ты считаешь себя русским, меня это устраивает. Я даже могу называть тебя Миша.

– Лучше не надо. Меня так мама называет. Когда-нибудь, я прочитаю тебе стих русского поэта, у которого тоже были африканские корни. Есть такой Александр Пушкин. Моя бабушка преподавала русскую литературу. Она ознакомила меня с его поэзией. Правда, он плохо переводится на английский. Вот почему его на западе мало кто знает.

– Запад вообще вырождается. Мой брат Грег так считает. Я не знаю, где он сейчас, но я представляю, как он запрокидывает голову и смеётся, глядя на всё это. Есть такое понятие в немецкой философии, «Сумерки богов». Вот, это то, у нас на глазах творится.

Это был самый интеллектуальный разговор, в котором Майклу доводилось принимать участие с тех пор как умерла бабушка. И происходил этот разговор на заснеженной стоянке. Он поймал себя на том, что ему не хотелось отпускать Эвелину обратно в шумную, ярко освещённую столовую, пропахшую жареным тестом и клубничным сиропом.

– Решено, – сказал он, сжав ей руку. – Я дам почитать тебе Пушкина в переводе. Конечно, это будет не то. Но из всех переводов, этот самый удачный.

Эвелине эта мысль пришлась по душе.

– Мы будем видеться, правда? Будем подсовывать друг другу книжки. А там …

– Время покажет. A oно у нас есть.

Он говорил осторожно и уклончиво. Его слова воодушевили Эвелину. Значит, была надежда? Он ей ничего не обещал, но в то же время не зарекался, что больше поцелуев не будет. Жизнь в родительcком доме уже не казалась ей такой беспросветной. Помимо заплаканной матери, злющего отца и пьяного брата в её мире был Майкл. Помимо рецессии и всеобщего невроза были ещё русская поэзия и немецкая философия.

Устроившись поудобнее на капоте машины, они обнялись. Одинокая сигарета, которую Эвелина припасла в кармане джинс, так и осталась невыкуренной. Теперь она была рада, что на губы не попал вкус табака.

Их идиллию нарушил хриплый окрик.

– Руки прочь от моей сестры, грязный ниггер!

В нескольких шагах от них покачивался Питер Кинг. У него был такой вид, будто он вывалился из одного из мусорных баков, будто куча объедков склеилась в форме человека и ожила.

Если Майкл и был оскорблён, он не подал виду.

– Как жизнь, Пит? – спросил он, прижав к себе девчонку поплотнее. – Я рад, что ты выбрался подышать воздухом. Тебе пойдёт на пользу.

– Твоя мать-уборщица убедила тебя, что ты белый. Ты вообразил, что раз ты носишь обноски белых, тебе можно лапать белых женщин?

У Эвелины сдали нервы, и она расхохоталась Майклу в плечо. Питер подался вперёд. Казалось, его вот-вот вытошнит.

– Тебе весело, сучка? – обратился он к сестре. – Отец узнает, что ты с ниггером тискаешься, он тебе ноги свяжет изолентой.

Смех Эвелины резко оборвался.

– Таких как ты надо кастрировать и сажать на поводок.

Питер сделал ещё несколько шагов по направлению к сестре. Эвелина не дрогнула и не поджала ноги. На такой стадии опьянения он был почти безопасен.

– У меня вообще-то смена закончилась, – сказал Майкл, – но мне не составит труда арестовать тебя за нарушение тишины. Смотри, я могу подкинуть тебя в участок. Ребята тебя кофейку нальют, побеседуют с тобой, подержат тебя до утра. Как тебе такая затея?

Питер сплюнул на скользкий асфальт и, точно завороженный, глядел, как плевок замерзает.

– Вот, дожили. Ниггеры арестовывают белых. Только в Тарритауне. Ты спишь и видишь как бы меня посадить за решётку, Маршалл.