========== Глава 2. ==========
Простояв под горячим душем полчаса, Грегори всё никак не мог согреться. Холод прочно засел у него в костях, точно старая обида. Когда он вышел из ванной, закутанный в три полотенца, его всё ещё трясло, нe то от переохлаждения, нe то от злобы.
На глаза ему попалась электрогитара, которую он ненароком обидел утром. Почувствовав поверхностный укус совести, он поднял с пола многострадальный инструмент, погладил корпус и перебрал струны.
«Прости, старушка. Я же не со зла. Это меня папаня довёл. Я сам чуть было не утопился. Ничего. Скоро ты увидишь большую сцену. Нам вот-вот предложат шестизначный контракт. Вот тогда мы заживём».
Пока что их было трое. Кайл МакМахон из Сонной Лощины являлся автором песен и главным вокалистом. Его репертуар придерживался эстетики лихих девяностых. Кайл вырос под звуки альтернативного рока, которые откликались в его собственных сочинениях. Это был тот же самый «Грин Дей», только лишённый остроты, и потому более удобоваримый. Мартин Зелинский из Белых Равнин перебирал электронные клавиши. Грегори играл на гитаре и подпевал Кайлу. Им ещё по зарез нужен был ударник. Тогда бы группа была в полном составе, и ей можно было бы придумать название. Нового парня, который приходил на прослушивание, и у которого, якобы, были связи со студией, звали Рикки Бек. Он учился в Хантерском колледже на музыкальном факультете и снимал однокомнатную квартиру в Манхэттeне с двумя подобными себе. У Мартинa, самого старшего и приземлённого из группы, были подозрения, что этот Рикки, грубо говоря, брехал. Не было у него никаких связей. Он ляпнул, чтобы произвести впечатление. Но Мартина было трудно впечатлить. На этой почве между Кайлом и Мартином начались трения. Кайл считал себя главным, потому что репетиции проходили в его подвале, который он превратил в музыкальную студию. Но эта студия была обустроена на средства Мартина. Грегори, которому нечего было предложить кроме своего божественного таланта, наблюдал за конфликтом товарищей с восторгом. Они ещё не записали ни одного альбома, не сыграли ни одного концерта вместе, а уже собачились друг с другом, как настоящие рок-звёзды.
Наигравшись, Грегори поставил гитару к стенке и вытащил из под кровати плотную картонную коробку с крышкой. В этой коробке хранились предметы, которые он взял без спросу, и оставил себе в качестве сувениров, хотя он не представляли из себя никакой монетарной ценности. Там были ручки, точилки, чехлы от телефонов. Там были заколки и мaхровые резинки, стянутые с волос случайных подружек, с которыми тискался на школьном дворе, в кинозале, в конце концов, на заднем сидении отцовского «Мерседеса». Там были наполовину сгоревшие свечки, снятые с алтаря англиканской церкви, в которую его водили родители. Там была военная медаль, которую он снял с мундира покойного дяди перед тем как хозяин похоронного бюро закрыл гроб. Эта медаль, пожалуй, была самым ценным экземпляром во всей коллекции. Картонная коробка представляла собой миниатюрный храм, который он возвёл собственной напасти. У этой напасти, как он узнал, переворошив материнские учебники по психологии, было мелодичное и загадочное название – клептомания.
У выброшенных вещей совершенно другая энергетика. Они излучают забвение, поражение. Всё выброшенное, потерянное или забытое – это падаль, мертвечина. А вот украденное – добыча, которая не теряет свою свежесть. Это трофей, пульсирующий жизнью и тайной. С каждым предметом была связана какая-то история, не имеющая конца. Он периодически пополнял свою коробку, испытывая каждый раз чувство глубокого умиротворения. Даже рукоблудие так не успокаивало нервы как воровство.
***
Запах свежей выпечки, доносившийся из кухни, напомнил Грегори о том, что он не успел позавтракать. Как ни зол он был на родителей, голод восторжествовал над юношеской гордыней. Игнорируя присутствие матери, он откромсал себе здоровый кусок малинового штруделя и начал запихивать сладкое тесто в рот.
– Смотри, не подавись, – раздался гнусавый, прокуренный голос у него над головой. – Кофейку бы плеснул. От утопания тебя спасли. Как бы не пришлось спасать от удушья.
Челюсти Грегори замерли. Подняв глаза, он с тихой ненавистью взглянул на свою нерадивую псевдо-невестку, Дару МакКинли. Она выползла из подвала, чтобы испортить ему аппетит. Из всех случайных тёлок, которых Питер таскал в дом, эта была, бесспорно, самой отвратительной. Эта кикимора охомутала его брата с помощью чёрной магии, не иначе. Заляпанная майка обтягивала налитые молоком титьки и складки живота, которым, похоже, уже было не суждено разгладиться. Синюшный мальчик был не первым ребёнком Дары. Для своих двадцати трёх лет, она могла похвастаться весьма впечатляющим материнским опытом. У неё была семилетняя дочь, от которой Дара отказалась ещё в больнице, и которую воспитывали бабушка с дедушкой в пригороде Буффало. Никто не знал, кто являлся отцом девочки. Честно говоря, Дара сама толком не знала, а затевать генетическую экспертизу ни у кого не доходили руки. У неё ещё был трёхлетний сын, который проводил большую часть времени с отцом в Портчестере. Дара с ним виделась несколько раз в месяц. После рождения младшего, эти встречи сошли на нет. Питер ни разу не видел её старших детей в глаза. Их фотографии хранились у Дары на телефоне, к которому никто не имел доступа. Единственным подтверждением их существования были лиловые растяжки на её животе и ляжках. Трудно было сказать, нравилось ли ей жить в Тарритауне. У неё мало было общего с коренными барышнями. «Паскудный городишко, – приговаривала она, между табачными затяжками. – Одни ханжи да лицемеры». Тем не менее, oна держалась за Питера зубами и накладными ногтями. Не исключено, что она его по-своему любила. Это любовь проявлялась в пощёчинах и ласковых прозвищах вроде «козёл», «урод» и «ничтожество».
Справедливости ради, Питер был многим обязан своей сожительнице. Дара помогла ему перебороть страх иголок. В детстве он смертельно боялся прививок, и родителям приходилость держать его с обеих сторон, в то время как он вопил басом на всю клинику. Под благотворным влиянием Дары, огромный ребёнок превратился в мужчину. За полтора года отношений он сделал себе восемь татуировок, проколол язык, правую ноздрю и обе брови. Хрящ левого уха выглядел так, будто по нему прошлись из крошечного пулемёта. И это было ещё не предел. Питер строил грандиозные планы вживить себе в лоб шишки наподобие дьявольских рожек. Бывшая фобия превратилась в обсессию. Эта смена образа положительно отразились на его карьере. Питер Кинг в одночасье стал самым грозным вышибалой во всём вестчестерском графстве. Владелец клуба тут же поднял ему почасовую зарплату на целых два доллара.
У Дары был чёрный палец смерти, в чём она сама, смеясь, признавалась. Все домашние растения, к которым она прикасалась, даже такие неприхотливые как кактусы, моментально гибли. В то же время, она обладала даром оживлять сломанную аппаратуру. Когда Дара поселилась у Кингов, все заброшенные электронные приборы вдруг ожили. Ей нравилось ковыряться с проволоками, кнопками, рычагами. Она могла вернуть с того света старый радиоприёмник, к искреннему восторгу Эллиота. Он иногда шутил, что в её крови было больше тестостерона, чем у его сыновей, вместе взятых. Наконец-то он не чувствовал себя единственным мужиком в доме.
Дара была обходительна с хозяевами дома и называла их не иначе как мистер и миссис Кинг. При необходимости она могла вежливо и доходчиво послать собеседника. Грегори слыхал, как Дара однажды спорила с его младшей сестрой на тему вакцин. Эвелина не понимала, почему Эрику до сих пор не сделали прививки, и Дара быстро поставила малявку на место. «Я не доверю этим фашистам своего сына. Они уже мне старшую дочь покалечили. Когда ты родишь троих детей, тогда мы с тобой и поговорим на равных. А пока-что не указывай мне, что делать».
***
– Грег, будь добр, отнеси остатки штруделя миссис Шусслер, – попросила его Мелисса. – Мы всё не съедим.
