– В таком случае разве может быть что-то интереснее судмедэкспертизы?

Флинт замолчал и посмотрел на меня вдумчивым взглядом, а я не отвела глаза. Да, мне казалось, я скоро начну подозревать самых близких. Мне казалось, скоро это превратится в паранойю. Когда ни одной, ни одной, мать её, зацепки, и целый город потенциальных убийц.

– Навряд ли. Но это только в том случае, если кто-то решится рассказывать о ней детям от девяти до тринадцати.

– А вы бы не решились.

– Никто, мало-мальски имеющий человеческий облик.

Я тогда просидела до полуночи с этим проклятым рисунком, то стирая, то заново рисуя неизвестные мне черты. Выуживая из памяти лица всех детей и пытаясь найти нечто общее для них для всех. Нечто, позволившее бездушному мерзавцу с одинаковым успехом заполучить таких разных мальчиков. Несмотря на то, что они все были из приюта, тем не менее они очень сильно отличались между собой. Вспоминались слова их приёмных родителей и воспитателей в приюте. Кто-то из детей любил животных, кто-то их панически боялся; кто-то увлекался конструированием, кто-то любил читать. Некоторые регулярно и с особым удовольствием посещали церковь, и не только по воскресеньям, другие шли на службу не чаще раза в неделю и только под пристальным взглядом воспитателя или же матери, чтобы не сбежать по дороге. Такие разные дети, которых объединил один ритуал смерти.

И сейчас я смотрела на опостылевшие до зубовного скрежета серые безликие стены и лихорадочно продолжала искать то самое общее между ними. Пыталась представить, что всё же могло заинтересовать каждого из них. Правда, в голове всё с большим отчаянием билась мысль, что дело именно в личности убийцы. Слишком тонкий детский психолог, знающий, на какие точки нажимать, чтобы манипулировать мальчиками? Или же просто человек, который находит общий язык с детьми, потому что сам имеет их? Детей, братьев, учеников.

Мысль выскальзывает, наглая, не хочет поддаваться, дразня тонкими крыльями подсознание, и улетучивается вместе с навалившейся слабостью.

И уже проваливаясь в сон, вдруг услышать хриплый голос Дарка, спускавшегося в мою камеру.

***

Он не любил вспоминать события из своего детства. Всё чаще они казались ему ненастоящими, каким-то искажёнными что ли. Они не могли принадлежать ему. И в то же время он, конечно, понимал, что именно детство определяет будущее человека, его характер и силу. В таком случае ему, наверное, следовало бы быть благодарным за всё, через что пришлось когда-то пройти, чтобы стать тем, кем он стал сейчас. Вот только странно благодарить кого бы то ни было за погружение в Ад. А именно таким и было оно. Его детство. Пора, ассоциирующаяся сейчас у взрослого мужчины только с болью. С океаном боли и унижений, в котором его топили разные люди, но всегда с одинаковым упоением, и из которого он каким-то чудом всё же смог выплыть.

Анхель всегда с таким удовольствием представлял себе смерть Гленн, представлял, как втыкает лезвие в её шею и смотрит, как она захлёбывается собственной кровью, протягивая к нему скрюченные пальцы и пытаясь выхватить у него единственный оставшийся портрет своего убого сыночка. Да, он непременно бы стоял и кромсал его лезвием самого острого в доме ножа, глядя на то, как беспомощно дёргается эта сука в своих предсмертных судорогах. Он мечтал именно о такой красивой и одновременно грязной её смерти, искренне веря, что только собственной кровью Гленн Аткинсон сможет смыть все годы его унижений и боли.

К сожалению, когда-то он был слишком слаб, и от него зависело слишком мало. Сумасшедшая тварь сдохла совершенно по-другому, и он до сих пор не смог простить ей этого. Того, что не корчилась в предсмертных конвульсиях и в мольбах пощадить её, а просто однажды не проснулась. Впоследствии он не раз будет анализировать свою жизнь и придёт к мнению, что именно это и стало самым большим разочарованием в ней. Тот день, когда посеревший лицом и вмиг осунувшийся Барри сообщил, что Гленн нет. Он плакал, повторяя сквозь громкие мерзкие всхлипы: «Её больше нет. Нашей мамы больше нет, Бэнни». И тогда Анхель побежал в спальню, чтобы убедиться в этих словах, чтобы кричать этой бессердечной дряни, что она не смеет уходить вот так…ведь он почти решился. Он запрыгнул на кровать и пинал ногами её белое лицо с посиневшими губами, призывая встать, пока в комнату не вбежал её муж и не оттащил от трупа мальчика. Придурок всерьёз предположил, что ребёнок настолько проникся смертью психованной мрази, что успокаивал его, прижимая к своей груди и продолжая отвратительно рыдать ему в ухо.

Единственное, что успел сделать мальчик – это всё-таки исполосовать на мелкие лоскутки портрет их мёртвого сына, который Аткинсон собирался положить в гроб к своей жене. Иногда мальчик думал о том, что мужчина хотел сделать это с целью облегчения, отпустить всё, что было связано с полоумной бабой и её главным пристрастием. Словно отдавал свой последний долг ей…или последнюю плату за собственную свободу. Иначе зачем отцу расставаться с последней фотографией своего ребёнка? Мальчику было плевать. С некоторых пор он ненавидел всю эту троицу одинаково. Никчёмного пацана, на место которого его взяли, словно собачонку из приюта, сбрендившую мамашу и равнодушного папашу, безразлично смотревшего, как его свихнувшаяся жена изводит невиновного ребёнка.

Барри умер быстро. Но это было так сладко, что мальчик долго ещё пытался воссоздать в своей памяти кадры смерти ублюдка под визги его любовницы. Соседки, которую притащил в дом меньше, чем через пару недель после похорон Гленн. На самом деле мальчик не собирался убивать Барри. Он ждал своего четырнадцатилетия, чтобы поговорить с ним и уйти в послушники, куда его звал отец Энтони. Наверное, единственный человек за всю недолгую жизнь Анхеля, который проникся к пареньку не просто сочувствием, но и боролся за него своеобразным способом.

Потом именно отец Энтони будет готовить для мальчика сумку с едой и со сменной одеждой, которую мешками таскали в церковь сердобольные прихожане. Именно отец Энтони спрячет у себя Анхеля, позволив догорать дому, который мальчик поджёг и откуда сбежал теперь уже насовсем. Не задавая вопросов и справедливо полагая, что убитых уже не вернуть, а покалеченную душу парня он всё же надеялся отбить у самого дьявола. Не получилось. Слишком сильным оказалось послевкусие триумфа и воцарившейся справедливости, являвшееся воспоминаниями захлёбывавшегося в предсмертных судорогах Барри. Воспоминаниями его слёз, размазанных по лицу окровавленными пальцами, и оттого казавшихся бордовыми, когда он ошалело толкал в плечо свою мёртвую подружку. Идиот так и не понял, что стало причиной его наказания. До тех пор, пока Анхель не прокричал их ему в изуродованное лицо.

А потом он уходил. В его городке думали, что он под покровительством отца Энтони ушёл в монастырь, сам священник думал именно так, провожая парня в путь и давая последние напутствия. Но Анхель уже утром того дня знал, что отправится совершенно в другую сторону. Туда, где больше никто и никогда не скажет ему, что делать и кем быть.

Отец Энтони проиграл свою битву за душу этого мальчика задолго до того, как вступил в бой.

***

Ему не нравилось искать её. Терять своё время на это. Его вообще в какой-то степени даже возмущало, что эта дрянь посмела вот так исчезнуть в самой середине их игры. Самое нелепое – полиция считала, что это он причастен к похищению девки. То, что её похитили, он не сомневался. Она была чем-то похожа на него, хоть и пришла бы в ужас от этого открытия. Но удовольствие от их противостояния, он был уверен в этом, они получали обоюдное. Как секс. И поражение одного из них станет самым мощным оргазмом. Ох, как он предвкушал её поражение. Как представлял себе её слёзы. Да, в какой-то момент он решил, что следователь обязательно должна будет исповедаться ему. Должна будет, наконец, заплакать окровавленными слезами, умоляя не убивать её. Как умоляли все они. Его ангелы. Но с ними он был милостив. Им он отпускал все грехи, прежде чем нанести последний удар. К ней он однозначно не будет столь добр.