– Ишь ты…, – я вздрогнула, услышав её шелестящий голос. Кажется, мы негласно условились, что перестаем замечать друг друга…почему бабка решила прервать наше молчание? Что грядет за этим?
– У самой глаза-то голодные…так и сожрать готова. А выкобенивается.
Она подняла тарелку на уровень моего лица.
– Ешь давай. Не дитё малое.
Стейк…внутри всё сжалось в голодном спазме, от божественного аромата во рту слюна выделилась и начало сводить зубы от желания впиться в этот сочный кусок мяса. Всего лишь раз. Только узнать, каков он на вкус. Сколько времени человек может прожить без еды? Где-то читала, что несколько недель, если при этом будет пить воду. Но мне не верится. Вот сейчас не верится, когда кажется, что следующий день я не вытяну. Просто не вытяну. Что заставляет продолжать эту игру в мазохизм? Понимание того, что как только будет достигнут предел…как только будет достигнута крайняя точка над самой пропастью, появится он. Появится жестокий подонок с замашками Дьявола, искренне считающий, что только ему одному позволено вершить людские жизни. И ни минутой раньше. Ни секундой. Он надеется прогнуть меня, надломить, но не допустит, чтобы я сломалась окончательно. Не допустит, потому что его игра всё ещё продолжается. Чудовищная игра в чужие судьбы. Бедные сироты, нищие, Кевин, Кристофер, которому он не сразу признался в родстве, а теперь и я. И пока ему важна эта игра, пока он хочет получить от неё наслаждение, у меня ещё есть шанс выйти из неё. Пока он присылает свою старуху ко мне с едой, я вхожу в его планы живая. И как только над этим планом нависнет угроза, появится сам сценарист. Или я всё же полная идиотка и совершенно не знаю Натана Дарка.
– Ешь, глупая!
Роуз тычет мясом мне в лицо.
– Прозрачная вся стала. Страшно смотреть. Чего ты добиваешься этими капризами? Он всё равно не придёт. Хоть подохни.
– Капризами?
Кажется, удалось выдавить из себя смех, а показалось, что раздалось какое-то старческое кряхтение.
– Меня держит какой-то больной ублюдок на цепи под присмотром ополоумевшей бабки…и это мои капризы?
Она с грохотом поставила тарелку на поднос.
– Разговорилась. Посмотрите на неё.
– А что такое, Рози? Не нравится моя правда?
– В том-то и дело, что твоя она. А ты, вместо того, чтобы ерепениться, подумала бы, почему здесь сидишь, глядишь, и поняла бы что-то.
Дёрнулась к ней, резко встав на ноги, и тут же едва не свалилась на землю. Закружилась голова от слабости. Я прислонилась спиной к холодной стене и вдруг неожиданно поняла, что на мне пальто мужское. Его пальто. Может, поэтому мне во сне приснился его запах? Именно запах его тела, его кожи, терпкий, насыщенный, с нотками табака. Тёплый. Таким тёплым мне показался, если так возможно вообще сказать о запахе. Там, в этом сне он казался таким родным, таким правильным, в него хотелось закутаться, окунуться с головой, чтобы не проснуться в этом каменном мешке, пропитанным вонью затхлости и гнилых стен.
– Тихо ты, тихо.
Старуха подошла ко мне и помогла сползти на пол.
– Ты сильная девка, я поняла уже, – она медленно опустилась передо мной на корточки, – но сила – это штука такая, её поддерживать надо постоянно. А ты её отнимаешь сама у себя.
– Что ты добавляешь в воду?
Она усмехнулась.
– Откуда мне знать, как оно называется. Мне дали бутыль, я и добавляю. А ты благодарна должна за это быть, иначе свихнулась бы тут одна в этих стенах.
– Лучше свихнуться, чем так…
– Поешь…красивая такая была. Одна кожа да кости остались. На лицо взглянуть страшно.
И снова эту проклятую тарелку мне совать начала, я оттолкнула её руку, и стейк на пол свалился.
– Вот же зараза! Ты знаешь, что нет хуже греха, чем еду выбрасывать?
– Грех? Мне о Господе и грехах рассказывать будет прожжённая воровка?
Она встала молча и начала собирать с пола всю посуду на поднос.
– Что такое, Роуз? Разве я не права? Сколько твой хозяин тебе платит? И почему он разрешил тебе сегодня заговорить со мной?
Вздёрнула подбородок вверх и окинула презрительным взглядом.
– Никто не запретит делать Роуз то, что она хочет. И хозяина у Роуз нет и никогда не было. А если тебя не научили богатенькие папочка с мамочкой благодарности…
– Благодарности?
Я зашипела от злости, испытывая зудящее желание вцепиться пальцами в её седые грязные волосы, вырвать их с корнями.
– За что мне благодарной быть? И кому? Тебе, приставленной ко мне, подобно сторожевой собаке, или твоему негодяю-хозяину? За что? За это? – лязгнула цепью, – Я обязательно выберусь отсюда, Рози. И если не смогу сама…Ты права, у меня есть богатенький папочка, который перевернёт эту землю, но найдёт свою дочь.
– Глупая девочка…такая глупая, ты думаешь, если будешь голодать, он придёт?
– Он придёт, вот увидишь. Он обязательно придёт.
Она пошла к двери, а я застыла, услышав пренебрежительно брошенное:
– Конечно, придёт. Как приходил всё это время.
***
Я видела их во сне. Застывшие кадры чужой смерти, выполненные в чёрно-белых тонах, словно фотоаппарат намеренно стёр цвета той реальности, в которой оборвалась жизнь детей. Словно цвету больше не было места здесь, где остались воспоминания приёмных родителей и друзей об их звонких голосах и весёлом смехе. Наверное, это справедливо в какой-то мере. Нет ничего более жуткого, чем вдруг понимать, что того счастливого человека из твоей памяти больше нет, и его смех и его улыбки навсегда остались короткими вспышками боли из твоего прошлого.
Я видела их во сне и просыпалась в поту, дрожа от холода, который закрадывался в голову при мысли, что время остановилось только для меня и только здесь. Там, наверху, оно продолжается. Для Дарка, для Рози, для Люка, для моего отца, для миллионов людей. И для нелюдей тоже. Таких, как Живописец. Его время течёт вперёд, чтобы безжалостной смертельной волной врезаться в жизни следующих жертв. Сколько их сейчас у нас с ним? Изменилось ли количество? И, да, я чувствовала себя причастной к его будущим убийствам. Потому что позволила себя обмануть. Потому что оказалась здесь в этом месте сейчас. И мне некого винить, кроме себя. В конце концов, в обмане всегда виноваты двое. Тот, кто солгал, и тот, кто позволил себя обвести вокруг пальца.
Я видела их во сне и вспоминала свой разговор с Флинтом.
«– Вы считаете, что он довольно немолод, – Флинт придирчиво рассматривает мой набросок. Примерный потрет на маньяка. Ничего серьёзного, просто попытка нарисовать его для себя, определить, какого человека я ищу, и что за тварь скрывается под его маской. И неподдельное удивление от того, что он мог заинтересовать Гарри.
– Я полагаю, что он, скорее всего, мужчина за пятьдесят.
– Почему вы так думаете? – снова его любимый жест с долгим протиранием очков.
Пожала плечами, вспоминая вереницу лиц мёртвых мальчиков и слёзы на их глазах. Те самые, вырезанные.
– Мне кажется, они неспроста доверяют ему.
– Как это связано с возрастом? – Флинт усмехается, протягивая мне лист бумаги.
Выхватила его, чувствуя зарождающееся раздражение от ощущения, что нахожусь в учебном кабинете перед столом профессора, скептически настроенного к моей работе.
– Никак. Я просто пытаюсь себя поставить на место маленького мальчика. Кому бы доверился я сам настолько, чтобы скрывать даже имя своего нового знакомого от друзей и сестры. И, мне кажется, это был бы, скорее всего, мужчина немолодой, не вызывающий чувства опасности или подозрений и при этом с профессией, интересной для паренька.
– Вы и правы, и одновременно ошибаетесь, Ева. При всём своём старании вы рассуждаете в первой части своего предположения, как маленькая девочка, которую учили сторониться молодых мужчин. Возможно, вы сама не осознаёте этого, но я вижу. Мальчишкам куда интереснее общение с кем-то, на кого они хотят походить. С кем-то молодым, полным сил, профессии непременно интересной, чем с кем-то, вроде меня – старичка, который даже вот в таком простом разговоре с вами по проклятой привычке берётся поучать. Как видите, со второй частью вашей гипотезы я согласен.
