Такого рода шутки он позволял себе в отсутствие Катерины. Но и при ней продолжал куражиться, стараясь зацепить, высмеять, ударить побольнее. В присутствии капитана Берни молчал как немой. А когда его не было, гостиная хмыкала и хрюкала, стараясь удержаться от смеха, Берни изощрялся, Катеринка как-то держалась, а после плакала, закрывшись в своей каюте.

Так продолжалось, пока о её слезах не узнали Леона и Кэли. Они долго не могли понять, почему она плачет, и с детской прямотой и непосредственностью расспрашивали о вещах, говорить о которых не принято.

Катеринка ненавидела Берни. Ведь он не любил её, просто — хотел. Как все. Всем нужно было только её тело, и не нужна была она сама. А она верила и ждала любви, ведь не может быть, не должно так быть, чтобы — всех любили, а её, Катеринку, никто. Ни мать, которая её содержала и воспитывала. Ни отец, которого у Катеринки не было. Ни Юз с его хомяками. Ни Берни с его пирожными. Юз вычеркнул её из своей жизни, напугав до полусмерти. А Берни оказался подлецом, и теперь злится и мстит, потому что она ему отказала. Если бы любил, не вёл бы себя так.

Леона молча кивала, соглашаясь, и Катеринка принимала её молчание за сочувствие. А Леоне просто нечего было сказать: любовь выходила за пределы сознания андроморфа. Обняв Катеринку за плечи, она тихонько покачивалась вместе с ней. Леона не умела любить, но умела утешать.

Катеринка не поняла, когда внутри рухнула плотина, сдерживающая чувства и эмоции много-много лет, всю жизнь, с самого детства, когда её ругали за слишком громкий смех или слишком долгие слёзы. А ей не хотелось «быть хорошей девочкой и держать свои эмоции в кулаке». Ей хотелось, чтобы мама радовалась вместе с ней, и смеялась, запрокинув голову к небу и задыхаясь от счастья. Хотелось, чтобы — утешала и жалела, а не отсылала в ванную, где девочка, сосчитав до десяти, чтобы хоть как-то оттянуть неизбежное, поливала зелёнкой сбитые коленки и локти, и морщилась, и старательно дула на ранки, чтобы перестало щипать.

Насмотревшись фильмов о любви, Катеринка ждала её — любую. Пусть с разлуками и размолвками, пусть трудную, но непременно разделённую. Неразделённой, материнской, ей хватило. Но мужчины, словно сговорившись, обходили её стороной, аккуратно отодвигали, выбирая её подруг и никогда — Катеринку. Кому нужна недотрога, которая смотрит на мужчин так, будто в чём-то виновата, каменеет от поцелуев и вздрагивает от прикосновений.

— Меня никто не любит, все только притворяются… — плакала Катерина.

Кэли и Леона, почти люди и всё-таки не совсем люди, мало чем могли помочь, и уж тем более не могли научить её женским хитростям и уловкам. Но Катеринка об этом не знала.

Вне подозрений

Из бессвязного рассказа, прерываемого всхлипами и сморканием, они уяснили, что Юз и Берни в чём-то провинились, хотя не причинили Катеринке вреда, не произносили слов из лексического разряда «оскорбительные» и не производили действий, несущих потенциальную угрозу. Всё это они молниеносно прокрутили в голове, но поведение Катерины не поддавалось логическому осмыслению, и биолюди впервые в жизни были поставлены в патовое положение. И, наверное, испытали не предусмотренные их создателями эмоции, если согласились помочь «герцогине Курляндской».

Таким образом, месть Катеринка совершила чужими руками, что ничуть её не волновало. Так даже лучше. Она будет вне подозрений, что бы ни сотворили её новые подруги. Леоне и Кэли была предоставлена полная свобода действий.

Будь на их месте люди, они бы объединили усилия и действовали как заговорщики. Для био заговор нехарактерен: они не причинят человеку вреда, поскольку не могут испытывать гнев или зависть. Андроморфы поделили "объекты" и действовали самостоятельно.

После недолгих раздумий Кэли притащила из библиотеки шахматную энциклопедию и углубилась в чтение, «фотографируя» прочитанное в памяти. Энциклопедию она усвоила за один вечер, всерьёз увлёкшись новым для неё занятием: игрой.

Леона пригласила Берни в кухонный отсек, придумав пустячный повод: затупившийся нож. И смотрела на навигатора так, что воодушевившийся Берни наточил все найденные в отсеке ножи и кухонные топорики. После чего самолично разделал баранью тушу, замороженную в холодильной камере до крепости арктического льда, и услышав, что он «настоящий мужчина» и «лучше всех» (большего Леона придумать не смогла), на радостях обожрался печеньем, в которое Кэли с Леоной что-то добавили. И угостили Берни.

Забегая вперёд, скажу, что когда капитан устроил команде разборку, в список подозреваемых биолюди не попали. Просто потому, что Андрей от них такого не ожидал.

Когда желудок Берни оповестил о своём состоянии продолжительным треском, Андрею показалось, что затрещала обшивка. Штурманы — все трое, вот же обнаглели! — сидят за карточным столом, а в рубке управления, как водится, механик со своим незаконченным штурманским… Мать! Мать! Мать! Этот идиот Рабинович проглядел метеоритный поток! Кто-то из этих троих разрешил ему порулить, заплатив, вероятно, жетонами, иначе бы Сёма не согласился выполнять чужие обязанности, Сёма не дурак. Андрей пытливо вглядывался в лица штурманов. Петюня флегматично жевал, Берни, красный как варёный рак, сдавал карты. Жарко ему, что ли? Золтовски внимательно следил, как он сдаёт, намереваясь поймать Берни на жульничестве. Идиоты! Вернёмся на землю, рапорт напишу, на всех троих! На четверых! Если вернёмся.

Треск раздался снова, барабанной дробью прошив тишину кают-гостиной. Петюня подавился фиником и пытался одновременно смеяться и кашлять. Джеймс хлопнул себя по коленкам, запрокинул голову и заржал, как племенной жеребец при виде кобылы. Балабанов впервые слышал, как смеётся африканец. Он что, с ума сошёл? Выпрыгнув из кресла, Андрей метнулся к переборке и нажал красную кнопку. Взвыли сирены, оповещая об аварийной ситуации. Говорить не мог никто, всех душил смех. А Берни не мог остановиться…

Нарушение инструкций на «Сайпане» было почти нормой. Космомеханик кроме литинститута владел профессией штурмана («почему не научиться, если есть возможность?»), и этим беззастенчиво пользовалась команда, отлынивая от вахты и позволяя Сёме порулить.

В отличие от Ветинской и Кисловой, которые в своих каютах спешно надевали скафандры экстразащиты, Сёма спокойно перевёл управление на автопилот. И войдя в кают-гостиную, флегматично осведомился:

— А сказать нельзя было? Или вы думаете, Сёма не понимает слов, понимает только сирену? Связь, между прочим, работает. Таки обязательно надо кнопку давить? Кто-нибудь может нормально сказать… А чем это так воняет?

Щёки Андрея стали одного цвета с тревожной кнопкой.

— Мы окошко открыли, проветрить, вот она и включилась… — пошутил кто-то.

Впрочем, в медицинской карте диагноз Бернарда Барнса значился как «физическое недомогание, вызванное переутомлением».

Гроссмейстер и любитель

По просьбе Кэли биолог был освобождён от домашнего ареста досрочно, за старание, с каким он чистил картошку. В порыве благодарности он клятвенно пообещал чистить её до самой Эльгомайзы. В кают-гостиной литовец появился под аплодисменты собравшихся, шутовски раскланялся и не отвечая на вопросы уселся в кресло у шахматного столика. Он сосредоточенно передвигал фигуры, решая какую-то шахматную задачу, когда в кресло напротив грациозно опустилась улыбающаяся Кэли.

— Сыграем?

Юозас молча закивал и принялся торопливо расставлять фигуры, словно боялся, что Кэли одумается и уйдёт. Он великодушно уступил Кэли белые и развлекал девушку историей шахмат (заговаривал зубы, как шептались в кают-гостиной «независимые наблюдатели»).

— На Востоке, родине шахмат, чёрный цвет — это цвет удачи, а белый — цвет жизни, цвет того, что только начинается. Поэтому белые всегда первыми начинают партию….

— Угум. Я это знаю. Белые начинают и выигрывают, — жизнерадостно перебила его Кэли.

Юозас ухмыльнулся. Самонадеянная девочка. Молодость, молодость… Самому биологу едва исполнилось тридцать, но он считал себя старым шахматным волком, и проявил снисходительность, позволив Кэли похозяйничать на доске и с удовольствием видя её улыбку. Пусть девочка поиграет, нельзя же вот так сразу…