Достойный ответ не подворачивался, и я решил компенсировать остроумие профессионализмом:

— Ладно, Софья Моисеевна, яд-то откуда?

— С шука,[15] конечно, там дешевле…

— У кого?

— У торговца.

— Смертью?

— Перестань, Боря. Там в конце среднего ряда сидел очень приличный старик. Он, между прочим, тут уже сорок лет. А родом из Франции. Пережил там оккупацию…

— Как вы, однако, на иврите разговорились… или у вас гувернантка — француженка…

— Боря, ты же, все-таки, еврей. Я понимаю, что среди евреев тоже бывают дураки, и еще какие! Но и они знают, что существует идиш…

После утренней чашечки кофе типа «чифирь» (две капли убивают любую собаку), я удивился тому, что нахожусь во власти сильной эмоции. Я жаждал мести. До этого мне так сильно хотелось только возвращаться домой — из Афгана в Союз, а из Совка в Израиль… Как ни крути, но кто-то очень оперативно ликвидировал мои внебрачные связи. Две из двух возможных… В такие совпадения я не верю. Значит, убийце я очень не безразличен. По всему должна быть теща. Но это не она. Ленка? Невозможно… Непрофессионально рассуждаю. Каждая из них вполне может быть убийцей. Мало ли, что зять или муж убийцы убежден в их невиновности. Так и должно быть. А если тебе так не хочется в это верить, придумай альтернативную версию. А не можешь — воспользуйся чужой. Тем более, что идея родилась в кругу семьи, между плитой и холодильником… Итак, кто же это с чем-то еврейским меня в Совке так люто ненавидел?..

Ой, много кто. В доизраильском воплощении уж этого-то добра хватало — и убить грозили, и жену, и сына… Вот только тещу ни одна сволочь не предлагала — ни враги, ни друзья… И друзей было не меньше. Это здесь слиха,[16] бэвакаша,[17] и никому ты на фиг не нужен. Накидывай в супермаркетную тележку что можешь и катись в свой пинат-охель утилизовывать. Зато и мне по фигу. Впрочем, по фигу было и там.

Ладно. Кто из моих врагов попадает под закон о репатриации? Судя по фамилиям, человека три. А там — черт их знает. И кто из них в Израиле? Надо дать объявление в газету: «Ищу своих врагов. Звонить с утра до вечера, кроме Субботы.» Только не примут у меня объявление в русскоязычных газетах — не простят «пресс-конференции». А мы с врагами, как назло, в иностранных языках не сильны. Впрочем, наконец-то я в совершенстве знаю хоть один иностранный язык. А Левик уже на иврите чешет. А на русском еще без акцента, но уже с интонациями… Что-то у нас с ним в последнее время отношения осложнились… Та-ак… А почему это я решил, что меня теща «пасет»? Я ведь с самого начала понимал, что не та у нее крейсерская скорость. А у Левика — та самая… Начать мог просто из интереса, любопытно же, как папа в полиции работает. И увидел, как папа работает. Скажем, через окно. Ведь из окна Маришиной спальни видны лестничные пролеты соседнего дома. И у Анат мы, кажется, окна не закрывали… А он так привязан к матери, да еще Ленкой на «шестидесятчине» взращен. На Окуджаве… «Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары…»

Сознание совершенно обоснованно отвергало эту экзотическую чушь. Но в подсознании уже сместились пласты какой-то мерзости и пустили волну такого первобытного ужаса, что я, даже не вспомнив о своих принципах, метнулся к Левику на мирпесет[18] и учинил там тотальный шмон. Дневник я чуть не пропустил — он вел его в учебнике по математике. Накануне убийства Фриды буквы сменялись цифрами.

«Спокойно, — сказал я себе. — Тут может быть совпадение. Я в его возрасте тоже придумывал шифры.» И тут я вспомнил, о чем была одна из моих шифровок.

У нас появилась тогда молодая классная руководительница. Сексапильная, как написал бы Левик. Отец пару раз заходил в школу и общался с ней не так, как с прежней старой классной дамой. И не так, как с мамой. А я уже перестал считать, что моя мама самая красивая. По малолетству я был не в состоянии осознать, насколько все было невинно и естественно. Я зверел от их непристойных улыбок, прокручивал сценарий с брошенной больной мамой и мачехой-классной, и готов был убить то ли их обоих, то ли все-таки ее одну, чтобы не делать маму вдовой… А если бы я увидел их в постели?!…

Нет, Левик мягче меня… Не мог он убить человека, рука не поднимется. Тем более женщин… Убить-то рука не поднимется, а яд сыпануть… Как подметила теща — не мужское дело. Для женщин. Для женщин и детей…

Я судорожно переписывал Левикины шифровки, боясь не успеть до конца уроков. Успел и пошел в эту самую школу, разбираться с Левикиной посещаемостью. В конце-концов, все, что у нас было с Маришей, было до обеда.

В школе мне обрадовались — а то они уже стали волноваться, почему Левик не ходит на занятия…

По кодексу офицерской чести надлежало, не сходя со школьных ступенек, пустить пулю в лоб. В крайнем случае, щадя детей, сделать это за оградой. И я был очень не прочь. Но пистолет затерялся в бюрократическом лабиринте, тещин, то есть семейный яд конфисковали, и пока я придумывал альтернативу, инстинкт самосохранения вел свою подлую работу. Сначала напирал на то, что самоубийство это большой грех, а, придав мыслям должную религиозную направленность, ткнул носом в письмо «Совета по Чистоте и Вере». Уж я-то знаю, что я этого письма не писал. А Левик не мог знать про ее исчезнувшую подругу. Если я дома не сболтнул. Но не такой же я дурак, чтобы болтать о женщине, с которой… Но я же тогда с ней еще не…

Кто, кроме соседей и полиции, мог знать, что у Анат пропала подруга? Эх, найти бы среди соседей какого-нибудь «черного»[19] советника по чистоте и вере!

Дома на сваях тянулись шеренгой серых слонов. Растрепаные пальмы.

Сплошные Сочи в конце сезона…

Тот сезон кончился быстрее денег. И мы с Пашей сжигали их, как самолет с заклинившим шасси — керосин. В каждом из нас что-то заклинило — у Паши еще в Афгане, а у меня уже здесь, в Сочах. Два года Паша вспоминал о Сочи, и мы мечтали, как приедем к нему в гости в конце сезона… Приехали… Что может быть омерзительней сбывшейся мечты? После трехдневной пьянки мы уже совсем было «сели на брюхо». «Чайная» в гостинице только открылась, и мы считали мелочь. И я по пьяной сентиментальности надеялся, что останется копеек 15 на игральный автомат. Мне захотелось подарить их славной малышке, которую мамуля лишила счастья выпустить несколько торпед по кораблику. Не осталось у нас 15 копеек, поэтому мы пили не закусывая. К концу бутылки малышка выстрадала монетку и купила нам с Пашей пачку печенья.

— Нате, дядя, закусите.

— А ты говоришь — все сволочи! — укорил я Пашу.

— И особенно ее папа-алкаш, — ответил он сумрачно.

Три старушки сидели в бессменном карауле, похоже — в том же порядке и одежде.

— Что ж вы, мамаши, за Анат-то не доглядели? — спросил я.

— А я так и знала, что это не ты ее убил! — обрадовалась мне «коренная». — А эти-то, — кивнула она на потупившихся «пристяжных»,обрадовались, видно молодость вспомнили, побежали в миштару фоторобот твой составлять… Так кто ж ее все-таки?

— Ясно кто. Тот, кто после меня приходил.

— А кто после тебя приходил?! — затаила дыхание «тройка».

— Да, вот кто после меня приходил?! — затаил дыхание я.

— Да в том-то и дело, что никто! — пожаловалась «коренная». — Кроме тебя вроде бы и некому.

— Ну как же некому, — начал я ломать старческие стереотипы. — Что значит некому? Я же вас не про бандюгу татуированного спрашиваю. Убийцей кто угодно мог быть. Меня все интересуют — от десятилетнего пацана до раввина.

— А! — опомнилась первой правая «пристяжная». — Так были! Из одиннадцатой наш сосед вскоре пришел. Он хоть и не раввин, но такой, сильно дати.[20] Спокойный, вежливый. И пацан чужой прибегал, такой, олимовский. Постарше десяти.