У Скотта есть девушка. Я все еще чувствую привкус лазаньи и апельсинового сока. Не знаю, что сказать.

– Тесса? Вы меня слышите?

– Да. Ничего страшного, я поговорю с ним позже.

– Вообще-то…

Но я не хочу знать, что там у нее вообще-то. Обрываю разговор, мой палец сам жмет иконку на экране. После этого отключаю телефон.

Вчера вечером я пришла домой, готовая сразу заползти в постель и отдаться благостному сну. А вместо этого я поговорила с ней.

У Скотта есть девушка. Девушка. У моего Скотта. Отца наших мертвых детей.

Вечером я легла в постель, закрыла глаза и приказала себе уснуть. Чтобы найти забвение. Но мой мозг отказывался успокаиваться. Я представляла их двоих вместе. Гадала, какая она. Сколько ей лет? Она красивая? Как они познакомились? Где? И когда? Почему он не рассказал мне об этом? А ведь я даже не спросила, как ее зовут. Она действительно его девушка – или так, увлечение? Они смеются вместе? Я пытаюсь вспомнить, когда мы со Скоттом в последний раз вместе смеялись. Плохо, что приходится так напрягаться, вспоминая. И еще хуже, что за последние годы я так и не вспомнила ни одного случая, когда бы мы смеялись. А ведь раньше хохотали, я это помню. Животики надрывали так, что дышать становилось нечем. Помню, я еще кричала ему, чтобы он перестал, а то я описаюсь…

Как он мог поступить так со мной? Да, мы не живем больше вместе, да, мы «разъехались». Но это же Скотт. Мой Скотт. Я была уверена, что рано или поздно мы снова будем вместе. Мы ведь так долго были вместе, что я почти не помню, как жила до него. Так я лежала, сначала на одном боку, потом на другом, пытаясь замедлить дыхание, прогнать из головы все мысли. Я вызывала в памяти образы ясного голубого неба и прозрачных голубых озер, перебирала те моменты моей жизни, когда была спокойна и счастлива. Но все они были связаны с ним. И потому теперь безвозвратно испорчены мыслями о ней.

Время от времени я щелкала выключателем ночника и смотрела на часы: час ночи, два двадцать, два тридцать пять. Я пыталась читать книжку. Пила теплое молоко. Три часа ночи. Послушала умиротворяющие голоса по «Радио 4». И вот время уже семь тридцать утра, черт бы его побрал, а я все лежу: сна ни в одном глазу, мысли в мозгу несутся одна за другой, как шальные поезда.

Что же мне делать? А что я могу сделать? Ничего удивительного, что он разозлился, когда я позвонила ему в воскресенье вечером. Я же оторвала его от этой его шалашовки… Черт, что это за слово? Годов, кажется, из 70-х, обычно я так не говорю. Но не могу заставить себя думать о ней как о его девушке. А слово шлюха в моих устах звучит как-то слишком озлобленно.

А кто такая теперь я? Не жена? И не мать? У меня нет никаких амбиций, нет места в жизни, и цели по-настоящему тоже нет. Я зажмуриваю глаза как можно крепче и, скользя по простыне, опускаюсь под пуховое одеяло с головой.

Вся беда в том, что наш брак умер одновременно с Сэмом. Скотт еще пытался его спасти, но я была так поглощена своим горем, что даже не думала о его боли. Эмоции переполняли меня, не оставляя свободного уголка для мыслей о нем и о его нуждах. А потом, когда он сказал мне, что уходит – после смерти Сэма не прошло еще и года, – я просто не поверила ему. Решила, что это временно. Тем более что мы не стали официально оформлять наш разрыв. Даже теперь, через полтора года жизни врозь, я все равно верю, что мы еще будем вместе. Или я ошибаюсь? И никаких «мы» больше нет?

Тусклый утренний свет сочится из-за портьер на окнах. На улице хлопают дверцы машины. Слышны звонкие детские голоса: ребятишки взволнованно обсуждают что-то по пути в школу. Я сбрасываю одеяло, простившись с надеждой хотя бы немного поспать. У меня сегодня выходной, надо что-нибудь сделать.

На автопилоте прохожу сквозь все утренние процедуры, натягиваю спортивный костюм, беру миску кукурузных хлопьев и иду с ними в гостиную. Я терпеть не могу слушать, как жуют другие люди – от таких звуков у меня аж зубы сводит. Начинает тошнить. По-моему, этому есть научное название – какая-то фобия или что-то вроде этого. Так что сама я всегда стараюсь есть с закрытым ртом. Но сейчас, сидя одна на своем диване, нарочно грызу хлопья как можно громче. Так вызывающе хрупаю ими – хруп, хруп, хруп! – что сама себе удивляюсь, уж не спятила ли я.

И тут звонит телефон, его звонок вторгается в мой мятежный завтрак. Домашний, обычно я на него не реагирую. Но что, если это Скотт? Или полиция? Я со стуком опускаю миску с хлопьями на стол и плетусь в прихожую. Взглянув на экран телефонного аппарата, вижу, что номер не определен, но все же беру трубку, приготовившись вернуть ее на рычаг при первых же звуках противной рекламной скороговорки.

– Алло? Это Тесса Маркхэм? – Голос женский. Нерешительный. С иностранным акцентом. Вроде бы испанским.

Я уже готова оборвать разговор. Что с того, что она знает мое имя?

– Да! – рявкаю я. – Да. Это Тесса.

– Простите, – говорит незнакомка. – Извините, зря я вам позвонила.

И я слышу гудки. Не я, а она повесила трубку.

На телемаркетинг не похоже. Эти никогда не извиняются, да и трубку тоже не вешают. Несмотря на то что ее номер обозначился на моем телефоне как скрытый, я все же набираю 1471 в надежде узнать, куда я могу ей позвонить – но, разумеется, без толку. Вот черт. А что, если это как-то связано с Гарри? Может быть, она еще позвонит. Зря я так на нее сорвалась. Надо было говорить помягче. Я не свожу с аппарата глаз, гипнотизируя его, чтобы он зазвонил снова, но телефон стоит на столике и упрямо молчит.

Возвращаюсь в гостиную к своему прерванному завтраку, взяв с собой трубку. Так, на всякий случай. Не проходит и минуты, как она снова звонит. На этот раз я произношу свое «да» почти ласково.

– Тесс? Почему ты не отвечаешь на сотовый?

Это Скотт. Я вспоминаю, что мобильник у меня выключен с вечера. Сердце колотится у меня в груди. Узнал, что я вчера говорила с его шалашовкой? Пересказала она ему наш короткий диалог?

– Привет, Скотт.

– Извини, что звоню так рано. Ты свободна сегодня вечером?

Еще бы. Да я каждый вечер свободна.

– М-м… ну да. По-моему, да.

– Отлично. Мы можем встретиться. Скажем, часиков в семь, в тапас-баре, у моей работы?

– Ладно. А зачем ты хочешь…

– Извини, я сейчас на работу опаздываю. Поболтаем потом, ладно?

– Конечно. До встречи.

Ну и ну, это что-то новенькое! Скотт ведь мне совсем не звонит в последнее время. А тут надо же, сам позвонил, да еще и поговорить хочет. О чем нам с ним говорить? О ней? Нет. Эта его шалашовка – явление временное, а то бы он мне давно уже все рассказал. Но надо же что-то сделать. В смысле, с собой. Привести себя в порядок. Выхожу в прихожую и свирепо гляжу на себя в зеркало. Н-да, ну и вид… В смысле, мне ведь всего тридцать шесть лет. Тридцать шесть, а не семьдесят, на которые я выгляжу в зеркале.

Раз уж мы со Скоттом встречаемся сегодня, то надо, чтобы он вспомнил меня прежнюю. В смысле, настоящую. Ведь я – настоящая я – где-то еще существую или нет? Не может быть, чтобы я совсем испарилась. Не так скоро.

Скотт и я познакомились на дне рождения подруги моей подруги, и он потом говорил, что сразу меня заметил. И что я была единственной, с кем ему хотелось поговорить в тот вечер, только он не сразу набрался смелости ко мне подойти. А когда подошел, мы с ним мгновенно поладили. Не помню точно, о чем мы тогда говорили, зато помню, что много смеялись. Он нашел тихое местечко в саду – в ветхом летнем домике. Мы сидели на полу, на подушках для загорания, пили пиво и грызли орешки. Той девчонке, хозяйке вечеринки, пришлось буквально пинками выгонять нас оттуда уже под утро. Скотт проводил меня домой, и мы поцеловались на прощание. После той вечеринки мы стали неразлучны. Друзья называли нас идеальной парой.

Только бы заставить его вспомнить, что между нами когда-то было… Только бы он увидел, что я тоже стараюсь преодолеть боль… Не забыть, конечно же, нет. Такое никогда не забудешь. Но… может быть, принять? Не растрачивать остаток своих дней на бесконечный траур. Вернуть в свою жизнь хоть какой-то смысл.