— Слушайте, Эйсбар, — сказал он. — Вы сделайте мне, чтобы лицо на экране было хорошо видно, но как бы слегка в тени, в дымке. Можете?

— Могу, — радостно отозвался Эйсбар. — Очень просто.

— Вот как?

— Надо свет поставить сзади. Когда садишься спиной к окну, лицо всегда в тени. Или использовать специальную линзу, чтобы контуры лица казались размытыми, но это сложно. Линзу долго делать. Проще всего прикрепить лампочки к костюму на спине, тогда они к тому же будут создавать эффект нимба.

— Хорошо. Давайте, создавайте. Говорят, вы оскандалились с японским посланником? Прямо в гроб к нему влезли с киноаппаратом?

— А-а! — отмахнулся Эйсбар. — Ерунда! Главное, такой ракурс нашел… Понимаете, Александр Федорович, ракурс…

— Ладно, ладно. О ракурсе мы еще поговорим.

Ожогин прошел в свой кабинет и вызвал Чардынина.

— Слушай, Вася, — сказал он, когда Чардынин появился. — Ты Эйсбара давно знаешь?

— Год примерно, как он у нас крутится.

— И много накрутил?

— Много. Вся хроника, считай, на нем. И свет. К «Роману и Юлии» такую штуку придумал: наставил в павильоне кучу колонн, а лампионы спрятал, да так, что кажется, будто колонны сами светятся.

Через час Ожогин с Чардыниным вошли в павильон, где снималась мелодраматическая фильма из жизни русского двора XVIII века «Услышишь ты страстей забытых гром».

Волоокая Лара Рай в платье с фижмами и высоком пудреном парике стояла перед черной бархатной декорацией с недовольным лицом. Платье жало под мышками. От парика и тяжелого грима по лицу катились капли пота. Дура реквизиторша забыла дать ей веер и записку — по сюжету героиня Лары должна была получить письмо от возлюбленного с уведомлением о разрыве, разрыдаться, впасть в неистовство и… тут Лара Рай планировала упасть на колени и предаться отчаянью и горю, заламывая руки и стукаясь головой о декорацию, но от режиссера поступило указание ни на какие колени не падать, никакие руки не заламывать, никакому отчаянью и горю не предаваться и — что самое ужасное — не стукаться головой ни о какую декорацию. А стоять столбом, чтобы не сорвать чертовы провода, которые неизвестно зачем должны были прикрепить к ее спине.

Лара была вне себя от злости. Увидев Ожогина, входящего в павильон, она взвизгнула:

— Что происходит? Я тебя спрашиваю! Какой-то идиот…

— Тише, тише, Раинька, — извиняющимся тоном сказал Ожогин, подходя и целуя ей руку. — Успокойся, милая. Нельзя нервничать перед съемкой. Это не идиот, это я приказал. Мы тебя так снимем, что публика ахнет. Никакой Варе Снежиной и не снилось. Да об этой Варе Снежиной больше никто и не вспомнит! — Он снова поцеловал ей руку и почувствовал, что лошадка готова подставить спину под седло. Надо ловить момент. — Эй, Эйсбар, вы где?

— Я тут! — из темного угла выскочил Эйсбар, и Ожогина, как и в первую встречу, неприятно поразило его сходство с чертом.

Эйсбар засуетился вокруг Лары. Провода, словно змеи, поползли у нее по спине и ушли в дыры, проделанные внизу декорации. К верхней кромке корсета Эйсбар прицепил что-то холодное и железное. Лара поежилась.

— Держатель, — пояснил Эйсбар. — Сейчас лампочку прикрепим — и готово.

Он еще немного поколдовал.

— Стойте смирно, не двигайтесь, а то еще обожжетесь, — сказал он фамильярно, как будто она была не первая дива русского синема бесподобная Лара Рай, а никудышная статистка. Лара открыла было рот, чтобы ответить нахалу, но тот, коротко бросив: «Лампочка горячая», — уже отскочил в сторону. — Врубаю! — крикнул он на весь павильон.

Свет зажегся. Эйсбар чертыхнулся:

— Снимите с нее парик! Слишком высокий, света не видно!

Прибежал гример, осторожно, чтобы не потревожить Лару, снял парик, зачесал наверх ее черные роскошные волосы, пытаясь создать видимость старинной прически.

Наконец все было готово, и Эйсбар снова врубил иллюминацию.

Золотой нимб возник над головой Лары и засиял мягким ровным светом. На лицо будто легла легкая вуаль. На глазах изумленных зрителей исчез грубый грим, резкие тени, тяжеловатый овал. Кожа стала дымчато-нежной, бархатистой. Выражение лица, смягченное и преображенное тенью, приобрело трогательное девичье выражение.

Эйсбар подскочил к киноаппарату и заглянул в объектив.

— Да! — возбужденно крикнул он и хлопнул в ладоши. — Есть!

Аппарат застрекотал. Эйсбар начал съемку.

Лара стояла не шелохнувшись, понимая, что происходит что-то необыкновенное, словно нечто постороннее, внешнее приподняло ее над полом, и боясь нарушить неосторожным движением это состояние полуполета. И все остальные стояли не шелохнувшись, пораженные и завороженные волшебством, сравнимым лишь с волшебством.

Вдруг раздался короткий пронзительный крик. И тут же второй — долгий, полный животного ужаса. Пламя вспыхнуло мгновенно. Загорелись кружева на Ларином платье, и вот уже пылают ее роскошные черные волосы — знаменитые кудри Лары Рай. Мгновение — и огонь перекинулся на декорации, побежал сверкающей струей по деревянному полу к двери, вырвался в коридор, заскакал, затанцевал, закружился веселым вихрем по стенам.

Первым опомнился Ожогин. Прыгнул на Лару, повалил на пол, стал рукой сбивать с нее пламя. Подскочил Чардынин, сдернул с себя пиджак, накрыл их обоих, покатил по полу.

— Провода! — крикнул Эйсбар и с перекошенным бешеным лицом исчез за декорацией. — Провода подвели!

А вокруг уже бегали люди, тащили ведра с песком и водой, лили воду на стены, сыпали на пол песок, суетились, размахивали руками, орали, матерились, толкались, кидались грудью на языки пламени, пытались их догнать, остановить, уничтожить.

Пожар унялся быстро, огонь успокоился охотно, вроде бы подразнил, показал язык и — в кусты, но люди все не могли опомниться, продолжали бегать, материться, толкаться, таскать ведра и размахивать руками.

В углу неподвижно лежал большой обгорелый куль. Чардынин осторожно развернул его. Ожогин, обхватив Лару обеими руками, прижимал ее к себе. Лицо Лары было черным. Вместо платья — обугленные лохмотья. Чардынин с силой развел руки Ожогина, оторвал его от Лары и поднял на ноги.

— Карету! — прошептал Ожогин помертвевшими губами. — Карету скорой помощи! — и заорал, как будто внутри его кто-то с полоборота завел мотор: — Быстро!

А карета скорой помощи уже мчалась во весь опор к Калужской заставе. Колеса взрывали лужи, выплескивали из них брызги и мелкую каменную дребедень, высекали искры из брусчатки. Визжали на поворотах тормоза. Ахали и крестились вслед старухи. Подкатив к кинофабрике, карета сделала головокружительный вираж и встала как вкопанная у подъезда.

Из кареты выскочили врач и два санитара с носилками. Навстречу им выбежал Чардынин в мокрой грязной рубахе.

— Сюда, сюда, сюда, — суетливо повторял он, хватая врача за руки и бестолково болтаясь у того под ногами.

Врач отодвинул его и вместе с санитарами скрылся в подъезде. Через несколько минут они вновь появились на лестнице. На носилках, укрытая простыней, лежала волоокая дива Лара Рай с обугленным лицом. Носилки погрузили в карету, еще раз отодвинули в сторону суетливого Чардынина, захлопнули дверцы…

И вновь понеслась карета по улицам — прочь, прочь от Калужской заставы, взрывая лужи, высекая искры из брусчатки, взвизгивая на поворотах. Скорей, скорей, скорей! В Шереметевскую больницу, что на Сухаревской площади, в ожоговое отделение.

За каретой, подскакивая на московских ухабах, летело василькового цвета авто, за рулем которого сидел человек с остановившимся взглядом и белым лицом мертвеца. Он не видел дороги. Перед его глазами стояла Лара Рай, какой он впервые увидел ее много лет назад. Юная пава с сомнамбулическими движениями и огромными полусонными глазами тогда еще не знала своей красоты. Она давно уже не была той девочкой. И он, желая вернуть ту, давнюю, любимую, он затеял дьявольскую игру света и тени. Как будто можно повторить человека. Даже на экране. Даже на экране. Он стиснул зубы, и лицо его побледнело еще больше.