Какими радужными были первые месяцы съемок и к какому развалу все пришло. Он объехал несколько провинций, ощутил, что значит находиться в грязи людского месива, и понял, как снимать эту кашу, в которой одна плоть неотделима от другой. Написал сценарий: европеец вместе с тибетским монахом ищет ребенка, в которого реинкарнировался Будда. История об анонимном Боге, которого толпа не знает, но которому инстинктивно подчиняется. Он уже видел, какой должна быть фильма, и знал, что та станет революцией не только для русской, но и для европейской аудитории.

Действительно, из Германии и Англии пришло оборудование. На паях с англичанами был арендован самолет. И, однако, все происходило в каком-то мареве — будто не ты сам ходишь, отдаешь указания, выбираешь, а тебя несет облако, наполненное густым пряным дымом. Оно не отпускает ночные сновидения, в нем слоятся мысли — ненужные цепляются за нужные, наслаиваются одна на другую. Нет ясности. И нет в голове порядка, который Эйсбар любил.

Александриди был невыносим. Делать ему было особо нечего, и он валялся целыми днями во влажной духоте гостиничного номера, который — к неудовольствию Эйсбара — оказался смежным с его собственным, жаловался на англичан. Англичанок называл неоструганными досками — «жестки и шершавы», — их мужья досаждали ему тем, что даже в постели говорили о футболе и политике. И те и другие быстро ему надоели, и он переключился на местное население. Пристрастился к марихуане. Сладкий запах травы был повсюду. Эйсбар тоже пробовал курить, но ему не понравилось, что размывается картина мира. Он точно знает, какой она должна быть и какие действия надо совершить, чтобы ее своим внутренним зрением видел не только он, но и люди в кинозале. Эйсбар любил ставить точки и восклицательные знаки, а здесь все тонуло в многоточиях. И запах! — приторный или сладковато-резкий, он оказался больше чем эфиром, он материализовался в заразу, которая поначалу незаметно, но последовательно травила съемочную группу и съемки. Люди уходили со съемки посреди дня, бросив дело на половине эпизода.

Гесс безуспешно пытался все делать сам и сохранять сосредоточенность. В один прекрасный день ассистент Эйсбара улыбнулся и уехал с какой-то англичанкой на север. Больше они его не видели. Оказалось, что съемочные записи, которые он вел — номера эпизодов, дублей, точки съемки, — в полном беспорядке, а частью потеряны.

Сейчас, вернувшись в Москву, Эйсбар с ужасом думал о том, что снятые, неснятые и снившиеся влажными беспокойными ночами эпизоды слиплись в его сознании в громадный неподъемный ком. Надо отсматривать весь материал, дубли, искать кого-то, кто будет разбираться в записях. Где, например, эльф Ленни? Вот бы кто помог…

И эта катастрофа со статистами, в которой он виноват совсем не в той мере, в какой представляла британская газета, выходящая в Бомбее. С того бессмысленного крушения моста все и началось.

Таксомоторы остановились около дома Эйсбара почти одновременно. Эйсбар вышел из машины и едва не поскользнулся на подмерзшем тротуаре, но удержался на ногах, найдя точку опоры в виде сугроба. В не по сезону легкие туфли сразу набился снег. От свежести снега и яркого простого света ему неожиданно полегчало. Воспоминания отступили. Дома. Нигде не пахнет приправой карри. Как-нибудь все уладится.

…Вскоре после приезда в Индию Эйсбара начали мучить сны, полностью повторявшие то, что происходило днем, но в черно-белом варианте — будто происходившее было проявлено и отпечатано на пленке. Явь и сон путались в голове, и когда он смотрел в видоискатель камеры, у него иногда выступала испарина: он не понимал, что видит — вчерашний ли, завтрашний сон или подготовленную для съемки мизансцену? Надо ли кричать Гессу: «Мотор! Начали!»? Или Гесс посмотрит на него как на полного идиота? От пряной еды его лихорадило, он без конца жевал хининовые таблетки, однако это не помогало. Голова кружилась в самые неожиданные моменты. Иногда, когда влажный ветер нес его приказ: «Всем статистам сдвинуться вправо!», «Всем статистам подать влево!» и бывший матрос, русский, нанятый переводчиком, свистел его слова на местном наречии, — он ловил себя на том, что твердо не знает, где право, а где лево.

Эпизод потасовки жителей деревни с колониальными солдатами готовили несколько дней. Достаточного количества белых лиц для средних планов британцев не нашли и решили снимать масштабную, густо населенную копошащейся массой людских тел, сцену издалека. Возникла проблема: рекруты из белого населения, бывшие мелкие чиновники британской миссии, отказались от съемок, узнав, что эпизод будет сниматься на мосту.

— Мост дряхлый! Я бы не рисковал! — рявкнул во все горло старикан с красными прожилками на лице, и его послушали остальные храбрые британцы.

Стали советоваться с местным консультантом. Тот ездил в какое-то управление — или врал, что ездил, — привозил карты и чертежи, из которых выходило, что снимать можно. Консультант залезал под мост, вымерял стяжки, цокал языком, свистел и качал головой: «Да! Да!» Снимать Эйсбар собирался на закате — против красной тарелки солнца — и продолжать с наступлением темноты, чтобы статисты казались фигурками, вырезанными из черного картона.

Эйсбар то и дело отодвигал оператора, заглядывая в глазок объектива.

— Может, сам встанешь у камеры? — спросил в конце концов Гесс. Эйсбар кивнул, и они поменялись местами.

Дальнейшее Эйсбар видел через глазок видоискателя. Около сотни крестьян вы&ли на мост с одной стороны и десятка четыре солдат — с другой; включили прожекторы. Застрекотала камера и… остановилась.

— Вяло! Вяло идут! — закричал Эйсбар в рупор, как будто массовка могла его понять. Здесь она напоминала ему скопище травы, податливой, трепещущей от дуновения ветра и безразличной. — Солдатам наклониться вперед, ружья вперед, идти как одно целое!

Матрос переводил, а Эйсбар смотрел ему в лицо, пытаясь различить в птичьем квохтанье неведомого языка свои слова.

— Матвей Тимофеич, — наклонился он к переводчику. — Не могли бы вы им внятно объяснить, я имею в виду солдат, что надо идти в ногу. В ногу! Ать-два! Пожалуйста, скажите доброе слово, как вы умеете.

Матвей Тимофеич горделивым жестом вытер усы и важно кивнул. Эйсбар и Гесс переглянулись, подмигнув друг другу. «Сейчас снимем, сейчас будет… знаю…» — бормотал Эйсбар.

Диск солнца приближался к горизонту. Эйсбар понимал, что на черно-белой пленке он будет казаться рисованным театральным задником — вот и хорошо. Ему захотелось сделать странную сцену, которая в неожиданный момент перевернет весь фильм, — циничную, пародийную. Акцент, меняющий на мгновение смысл происходящего. Это будет эпизод, который покажет комическое бесплодие массовых баталий. Театр теней, снятый в натуральную величину, — это и станет странным акцентом.

Солнце зацепилось за горизонт, свет ушел из воздуха, включили прожекторы. Статисты двинулись: покачнулась и повлеклась волной толпа слева, маршем в ногу застучала каблуками переодетая в колониальную форму массовка справа. Мост вошел в резонанс с шагами марширующих. Камешек выпал из-под основания, потом еще один и… центральный проем моста рухнул. Съемочный люд замер в оцепенении. На мосту началась паника. Статист с рыжим париком на голове, одетый английским офицером, балансировал на краю разлома, а потом рухнул за первой шеренгой солдат.

Эйсбар не отрывался от видоискателя. Он не понимал: это завтрашний сон, сегодняшний или реальность. Быстро темнеющий воздух наполнился криками и визгом. Камера работала, пока не кончилась пленка.

Бомбейская британская газета обвинила Эйсбара в халатности, повлекшей за собой гибель двух сотен людей, и в том, что в минуты катастрофы камера продолжала работать и шли съемки. Последнее обвинение Гесс опроверг, заявив, что он, как оператор, находился в стороне от камеры, и, значит, она была выключена. Однако британцы готовы были раздуть большой конфликт и под сурдинку выдворить русскую съемочную группу из страны. Вдруг публикации прекратились. Эйсбар решил, что не обошлось без дипломатических ухищрений Долгорукого, который, впрочем, напрямую ему ничего не писал. Тем не менее легкое похлопывание по плечу невидимой дланью Эйсбар почувствовал. И это было неприятно.