Прошел час, натаскав сухих веток к тому месту, где мог бы быть костер, мы сидели, прижавшись друг к другу на недостроенном шалаше. Вдруг, все вокруг осветив ярким электрическим светом, на поляну въехала светло-серая «Волга», из нее вышел дядька из большого начальства, забрал Клауса, дал нам спички и четыре большие бутылки воды. Потом он отвел меня в сторону и попросил ни на каких каналах связи, кроме нашего, не работать. Я стоял, шмыгая носом, извинялся, благодарил… Не хотелось их отпускать, тянуло еще поговорить, пожаловаться, что-то объяснить, но «Волга» в два приема развернулась и скрылась за деревьями.

Мы только-только успели разжечь костер, когда вернулись разведчики. Они три часа почти без движения пролежали в подтаявшем снегу, хронометрируя, когда и куда ходят солдаты из караула. Костер еще только разгорался, не было ни шалаша, ни жареной курицы, ни горячего чая. А мне нечего было сказать в свое оправдание. Шалаш поставили уже в полной темноте, костер мало-помалу нас согрел, сварили еду из консервов, заварили чай. Встал вопрос про курицу. Никто не хотел ее резать и, более того, никто не знал, что с ней делать потом. Как, например, избавиться от перьев? Я предложил ее отпустить, что, конечно, было глупо – отпускать курицу в лесу. В итоге, ее резал мой друг Андрюха, потом он же ее ощипал, помыл выделенным с боем стаканом воды и жарил для всех куски куриного мяса на палочках. По очереди поспали по два часа.

Толя не спал вообще, всю ночь он просидел у костра с кружкой чая. Не спать одну-две ночи – его привычная жизнь, и она ему нравилась гораздо больше, чем мельтешение в переполненных городах. Толе привычно было топать день и ночь, жить в лесу, воевать, возвращаться ненадолго, и снова ехать в очередную «командировку». Ребята спросили, почему же тогда он хочет увольняться. Командир сдержанно поругал начальство, денежное содержание, квартирный вопрос. Получалось, что только из-за бытовых и административных неурядиц человек решил бросить любимое дело. Никто не спросил его о риске погибнуть или получить тяжелое ранение, а сам про это он не заговаривал, зато еще раз рассказал про «своего первого»: как получили задачу провести разведку в одной чеченской деревне, и они двигались по совершенно пустой улице, когда вдруг из-за забора на них спрыгнули те, кого он называл «чехи». На Толю чеченец спрыгнул очень ловко, так, что ногами сразу выбил автомат, намереваясь взять пленного, но, кроме огнестрельного оружия, наш командир очень любил холодное, ему хватило мгновения выхватить нож и точно, на всю глубину лезвия, ударить нападавшего в солнечное сплетение. Русская группа оказалась лучше подготовленной, а чеченцы переоценили свои возможности и все погибли. Я спросил, не было ли у Толи потом каких-то переживаний, угрызений, все-таки человека убил, да еще ножом. Получил ответ, что вообще никаких, только огромная радость, что получилось, что не зря готовился и что повезло. Потом говорили про экстремальные возможности человеческого организма, и Толя рассказал, как у него был боец, которому пуля пробила сердце. А он, получив ранение в левый бок, вышел из боя, снял бронежилет, сел возле дерева и только тогда умер. Минуты две или три человек с пробитым сердцем ходил, разговаривал, совершал осмысленные действия. Объяснения этому ни у кого не было. Мой брат пошутил, что, слава Богу, «Толин первый» оказался нормальным в плане физиологических реакций, а то, если бы он еще две-три минуты осмысленно функционировал, дело могло закончиться не так благополучно. Потом мы его все-таки спросили про потери, про гибель товарищей. Толя ответил, что хорошо подготовленные гибнут редко, хотя и такое, конечно, случается.

Мне подумалось, что лично я – совсем не подготовленный и, наверное, очень быстро погиб бы, и Костик тоже, и Андрюха… Все мы ни фига не подготовленные.

Объект нужно было взрывать на рассвете. Я в этом деле непосредственно не участвовал. Нас с Костей поставили в сторонке, сказали, куда смотреть, если появится противник, тихо сообщить по рации и скрытно отойти. К счастью, противник не появился, а там, куда ушли ребята, вскоре бабахнуло, взлетели ракеты, основная группа вернулась, и мы дали деру. На этот раз нужно было двигаться быстро, а двухчасовой сон в холодном шалаше мои силы никак не восстановил.

Бежать было тяжело. Мощным усилием воли я включил двигательную функцию, но ноги едва переставлялись, были натерты-перенатерты и уже через несколько метров должны были совершенно отказать. Было очень странно, что другие топают себе с сосредоточенными лицами, совсем без жалостливых и болезненных выражений, никто не просит привал, даже Костик… Выходит, я один такой дохлый, малодушный и невыносливый?! Так одиноко от этого чувства, так жалко себя, что мало-помалу начинаешь замедляться, отстаешь сначала на шаг, потом на три метра… Потом я вспомнил, как тантрические йоги учат переносить внимание на ту часть тела, которой не плохо, а хорошо. Начал соображать, какой части моего тела хорошо. Сначала попробовал на области гениталий сосредоточить внимание, но там слегка чесалось, – все-таки шли вторые сутки в лесу, – а еще нога у самого основания, с внутренней стороны натерлась, я даже понять не мог обо что. Потом попробовал на глазах сосредоточиться, или на центре лба, где какая-то умная чакра, но глаза заливал противный липкий пот, и они слезились еще со вчерашнего обеда, а лоб был больно укушен каким-то зловредным насекомым, так что лоб тоже не подходил, и внимание, вопреки моим усилиям, сосредотачивалось только на свинцовой тяжести в ногах, которая с каждым шагом все увеличивалась. Тогда я начал про себя петь и даже бубнил слова вслух, вернее, губами немного шевелил на выдохе. Один короткий и очень матерный куплет из детской песенки помог отогнать малодушие и заставил меня бежать вопреки объективной невозможности. Постепенно я попал в темп отделения и двигался в аллюре, похожем на бег, исключительно на честном слове: ноги сами переставлялись неизвестно на каком уже топливе. Мне казалось, что я неплохо справляюсь и могу еще двигаться, но со стороны, наверное, все выглядело иначе. Минут через сорок у меня забрали рюкзак, ружье, потом хотели взять под руки, но Толя объявил, что мы оторвались от погони и можно перейти на шаг. Забрезжила надежда, что это всё, игра закончилась и можно отдохнуть, но командир получил по рации еще одну, дополнительную задачу: освободить заложника в том самом недостроенном, или недоразрушенном поселке. Как добрались туда, вообще не помню, нас с Костей оставили у забора, ребята заскочили в дом, поорали, побабахали из пейнтбольных ружей и выскочили уже с Клаусом. Мы ничего не поняли, и даже не успели удивиться неожиданной встрече, потому что на другом краю условной деревни остановились три БМП, с брони которых начали соскакивать и привычно растягиваться цепью хорошо знакомые нам чумазые, но бодрые солдатики. Мы опять дали деру на полной оставшейся скорости. Клаус на этот раз не ныл, не ругался и бежал быстрее других с очень беспокойным, тревожным и озабоченным лицом. У меня даже возникла мысль навесить на него для нормализации темпа наши с Костей рюкзаки. Сзади то тише, то громче шумели хорошо выспавшиеся, прекрасно позавтракавшие солдаты и, что особенно нервировало, раздавался собачий лай. Любопытно, что и моя резвость в таком аккомпанементе заметно возросла, а настроение улучшилось.

Не знаю, почему нас не догнали, возможно, у них был приказ только сзади пошуметь, но когда они милосердно отстали и я начал уже надеяться, что наконец-то все закончится, новая группа преследователей показалась из-за деревьев, двигаясь нам наперерез. Толя, а за ним и все остальные, резко свернули и ускорили темп, уходя от опасности, а я упал в траву и начал стрелять из своего нестреляющего ружья в приближающихся бойцов. Боковым зрением я отметил, как ребята на мгновение притормозили, как Костик тоже хотел рухнуть в траву, но Толя что-то грозно крикнул, и все понеслись дальше, а я остался ценой своей жизни прикрывать отход товарищей. Щемящее чувство жалости к себе, нахлынувшая и сразу отступившая тоска, суровое мужество окончательного решения – все это омыло мою душу чем-то приятным и заставило порывисто вздохнуть. Жалко, сфотографировать меня тогда было некому.