Некоторое время не было ничего интересного, я ходил каждый месяц, вручал премии, мой приятель ни разу там не появился. Однажды знакомые меня в ложе увидели, так они стали мне махать, будто я знаменитость. Было приятно. А в другой раз был какой-то особенный балет, и в ложе собралось полно народу. Рядом со мной, чуть позади, сидела супруга Владимира Викторовича, великая звезда балетной сцены – Екатерина Максимова. Было тесновато, мой стул подпирали сзади чьи-то коленки. Спектакль премьерный, танцевали ученицы Максимовой. Зрители восторженно аплодировали, вскакивали с мест, исполнительницам главных партий преподнесли букеты. И в этой атмосфере всеобщей эйфории, балерина, которая танцевала самую главную партию, подходит к нашей ложе и протягивает цветы своему педагогу и наставнику – Максимовой, та улыбается, встает, чтобы принять цветы, но не может до них дотянуться, потому что ей мешаю я со своим стулом. А на нас свет навели, балерина на меня смотрит, весь партер смотрит и все, кто на сцене… Я сижу, чего думаю делать? Взять цветы и передать – идиотство, это же не посылка, а символ! А сдвинуться куда-то без риска травмировать задних нет никакой возможности – так плотно мы все друг к другу притиснуты. И думать некогда, и даже башкой некогда крутить. Я тогда упираюсь ногами в нижнюю часть кумачовой перегородки и резко, безжалостно на полметра уезжаю назад, где кто-то сдавленно вскрикивает, как вскрикивает человек, которому никак нельзя выдавать своих настоящих переживаний. Екатерина Максимова, получив возможность сделать шаг, принимает цветы, зал заходится в овациях. И всё, на меня она даже не посмотрела. Сидела с цветами, гордая, с прямой спиной, как настоящая королева. Ясное дело, я был чужой в этой ложе. И я понял тогда, что такое место нельзя за деньги купить, реально его нужно заслужить – только тогда получишь удовольствие. Мой приятель – олигарх, наверное, уже это знал, оттого ни разу и не пришел в театр.

Вообще, ко мне все были почтительны, но раза два я видел свои букеты в урнах у служебного выхода. Сначала была мысль обидеться, а потом решил, что это даже хороший знак. Кто я для них? Пройдоха! Они и так напрягаются за эти пару тысяч мне книксены делать. И возможности поговорить с ним нормально, о себе рассказать, у меня нет никакой. А почему ее нет? Рассказывать-то нечего… Что рассказать? Чем похвастаться? Как месяц назад строители заморозили наш объект, нагло заявив, что их менеджер за взятку с нами подписал невыгодный для них контракт? И что это была неправда, и что на переговоры от них приехали ФСБ-ники и послали нас в жопу со всеми нашими убытками, и мы чуть было не ввязались в тяжелейшее противостояние, так как мои партнеры не видели больше возможности для переговоров и настаивали, что для начала нужно сжечь этим сукам машины. И по совести нужно было… и не только машины… но я категорически запретил это делать, поехал к ним еще раз и хоть как-то, но договорился. Пришли к некоему компромиссу, стройка продолжилась. Но балеринам было бы скучно это слушать.

Или я мог бы рассказать, что мы продукции отгрузили на огромную сумму в Норильск, а там известная и уважаемая международная организация по проверке качества ее выборочно перепроверила и констатировала, что продукция наша – говно и не соответствует высоким международным стандартам. Я и сам это знал, и все норильские знали. Просто в их цену невозможно было иначе вписаться, хотя и откаты были вполне деликатные и прибыль наша маленькая. И вчера милая, энергичная девушка – представитель этой международной организации заявила при всех на совещании у покупателя, что для нее вопрос чести не пропустить нашу продукцию к потребителю. А я не очень громко, но так, чтоб она слышала, ответил, что в отличие от нее, для нас это не вопрос чести, а вопрос жизни или смерти. И внимательно посмотрел ей в глаза, а потом мы вместе с ней и с норильскими нашли компромисс. Даже если бы я рассказал балеринам, что эту фразу придумал не я, а это цитата из переговоров между Черчиллем и Сталиным по поводу судьбы послевоенной Польши, все равно я не набрал бы никаких очков в свою пользу. Для них я все равно проходимец, и молодцы, что держат марку. Они же – Большой театр!

Неприятное чувство, что я им чужой и никогда-никогда, ни при каких обстоятельствах эти красивые и талантливые люди не примут меня в свой круг, понемногу увеличивалось. Два раза мы устраивали небольшие банкеты, человек на двадцать пять. Мой приятель на первом ужине выбрал себе жертву, отвез ее на своей красивой машине с мигалкой и сопровождением домой, взял ее телефон. А со второго банкета он раньше уехал, у меня едва хватило денег расплатиться, и еще я должен был везти домой его пассию. По дороге болтали ни о чем. Я по инерции строил из себя восторженного поклонника балета, она посматривала на меня с опасением. Ничего не отложилось в памяти – ни ее лицо, ни имя, ни фамилия. Может быть, она теперь знаменитость…

Еще через пару премий Васильев попросил у моего приятеля спонсорской помощи на новую постановку. Объяснил, что бюджет у него на два спектакля в год, а он ставит целых восемь благодаря деньгам спонсоров. Кажется, речь шла о пятидесяти тысячах долларов. Дальше последовала серия переговоров, когда я неделями висел на телефонах с помощниками и секретарями, организовывал встречи, а потом по два часа как мог развлекал Владимира Викторовича разговорами, так как мой товарищ позволял себе задерживаться. Что-то он в конце концов выделил, вроде бы тысяч тридцать, но сказал, что в премии больше не участвует. И я последнюю премию отдал полностью из своих денег. По поводу резкого прекращения благотворительности выкручивался тот мой сотрудник – знакомый директора по опере. Артисты, похоже, на него обиделись, и больше он им не друг.

В театр никто ни в какие ложи меня больше не звал, а у меня вроде как привычка образовалась… Как-то сам купил билеты, пошли уже не помню какой компанией, а в Москве тогда были гастроли Мариинского театра. В тот вечер танцевала их прима-балерина Ульяна Лопаткина. Я очень близко сидел, ряду в третьем, и вроде все шло своим чередом, отлично танцевали, и подошла минута, когда по сюжету Лопаткина должна крутиться на сцене. Это называется фуэте. И вот музыка такая выразительная, и она как тугой, сильный волчок как закрутится: раз и еще, еще… еще… Зал начал орать, и на меня опять накатило такое же внезапное чувство восторга, как тогда на первом акте оперы «Жизни за Царя». Смотрю на нее, и восторг переполняет душу! Как вообще может быть такое? Она крутится себе на сцене, а у меня восторг! От чего? Почему? Вообще непонятно – просто млеешь, и хочется разреветься. И не только я, а все зрители, похоже, были в таком трансе. Непонятно, как еще оркестр умудрялся играть громче, чем все орали и хлопали.

Спустя какое-то время, я, улучив момент, попросил своего приятеля – олигарха отдать его долю за последнюю премию, но получил категорический отказ на том основании, что балерина ухаживаний его не приняла и он очень потратился на последний целевой взнос. Он сказал, что по совести, это я ему должен отдать свою часть за постановку спектакля. Я не удивился – все знают, что чем богаче человек – тем у него оригинальнее мышление. Для кого-то и я, наверное, таким же придурком выгляжу.

Но окончательно мы с ним рассорились не тогда, а при совершенно других обстоятельствах.

Однажды, в самом конце девяностых, мой друг Андрюха увидел по телевизору передачу про подразделение «Альфа», и в этой передаче был эпизод об их тотальной необеспеченности обмундированием. А у нас в то время было небольшое швейное производство, и мы решили этой «Альфе» подарить самую лучшую форму на всех бойцов. Связались с их начальством, разъяснили свою добровольную инициативу, согласовали модельки, количество и забабахали им по размерам симпатичные такие черные костюмчики. Отшили, отгрузили, приняли их сдержанные солдатские благодарности и почетную грамоту. Тогда-то мы и познакомились с немногословным короткостриженым дядькой по имени Олег. Он был из действующего начальства и в качестве ответной любезности возил нас на стрельбище, катал на бронетехнике, и по ходу этого расширения нашего кругозора у меня появилась мысль про «Агентство моделирования особых ситуаций».