– Мое мнение может измениться еще в процессе его озвучивания. Я вообще, как червяк – бескостный.

– Да, дашься пощупать?

– Пошел ты.

– Только после вас.

Нут открывает дверь, включает свет. Оглядывает хату – срач, конечно, но теперь уж поздняк метаться. Кот выходит было к ним, но, увидев Леру, демонстративно уплывает на кухню.

– Это Кот. Он не любит чужих. Иногда и я ему не свой. Так что.

– Ладно.

– Ванная здесь.

Лера закрывает дверь за собой.

Нут роется в рюкзаке, перебирает баллончики, потом заходит в комнату, добирает еще, закидывает к собратьям.

Лера смотрит на него, оглядывая комнату.

– Шмотки в шкафу. Выбери что-нибудь. На ремень посадишь, так все подойдет.

Лера открывает шкаф. Всё черное. Темно-серое. Темно-синее. Ничего цветного. Если только цвет – не пятна от красок.

– Странно, что ты всегда так одеваешься.

– Как?

– В темное.

– Не так засирается. Можно реже стирать.

– Аргумент.

Лера вынимает синие свободные джинсы. И к ним – серую футболку.

Переодевается сразу, не отходя от шкафа.

Нут, резко отворачиваясь:

– Пиздец, ты непосредственный.

– А что?

– Ничего. Чукотка пишет своим сыновьям. До востребования. Но никто не приходит. Все сгинули.

– Ты о чем?

– О своем, о женском.

Нут выходит из комнаты, на весу застегивая молнию на рюкзаке.

Лера за ним.

Футболка ему велика, свисает с плеча – плечо, как кусок сахара, джинсы еле-еле держаться на ремне, застегнутом на последнюю дырку.

Нормальной одежды для него просто не существует.

Лера распускает волосы, впиваясь в кожу пальцами, качает шеей – вправо-влево – разминает, натягивает резинку на запястье…

– И как это тебя, такую красную шапочку, до сих пор еще волки не съели?

С грустью говорит Нут.

Лера ничего не отвечает и первым покидает квартиру.

Они идут в тишине. Вечер начинает быть томным, как приторные духи.

На помойках шмыгают вороны и люди, у подъездов тусуется мелюзга, менты прогуливаются по району с местными алкоголиками, как с собаками, звезды свисают с неба, что пуговицы с мундира. Мир такой необъятный и такой крошечный.

– Я раньше думал – звезд больше. Что небо – огромное. Но сейчас смотрю, мало их как-то.

– Это надо в августе и в поле смотреть.

– Все равно. Даже в поле и в августе – звезд мало.

– Тебе не угодишь.

– Откуда ты знаешь? Вот откуда? Ты никогда не пытался.

– А с чего бы это мне тебе угождать?

– Не знаю, потому что ты хочешь меня, потому что ты без меня томишься, потому что я один в целом мире, но тебе меня все равно недостаточно.

Лера останавливается.

Нут:

– Вот и стеночка.

И, правда, кирпичная стенка у низкорослика, которого непонятно как еще не снесли в новостройках, хороша сказочно.

– Что ты хочешь нарисовать?

– Не знаю. А ты?

– И я не знаю.

Нут отходит подальше. Рассматривая холст. Красные кирпичи, трещины, цементные прослойки, как крем у заскорузлого торта, лестница, словно в никуда, три ступени, ржавая дверь. Такое нельзя испортить.

Лера:

– По-моему, она слишком хороша для меня.

Нут сразу же знает, что на ней нарисовать.

Кого.

Потом.

Когда.

Уже.

Всё.

– Ну вон у того дома фонарь удачный.

Они отходят к тому дому, пробираясь сквозь кусты шиповника.

– Ой, – говорит Лера и чешет запястье.

– Ну этой-то ты достоин?

Лера смотрит на Нута и улыбается, протягивая к нему руку.

Тот роется внутри рюкзака.

Лера:

– Скальпель.

– Какого цвета?

– Телесного.

– Ок.

Нут вынимает баллончик, хорошенько встряхивает его и брызгает чуть-чуть в воздух.

– Ты только не задаливай. Работай быстро и резко. Не давай ей стекать попусту.

– Ладно.

Лера пробует.

– Круто.

Потом рисует овал.

Потом думает.

Потом говорит:

– А контур?

Нут выдает ему еще баллончик. Теперь уже Лера сам его встряхивает.

Нут:

Венера Милосская рисует на стене руками-протезами голубя мира.

Или то же, но – в экзоскелете, выпускает птицу из рук на волю.

========== ась ==========

«пусть нет никого на волне

нет сигнала

не слышен ответ

пой тишине»

«руки воды стучатся в каменную калитку на берегу, посреди песков

камень не отвечает

никто не откроет

стучаться – значит терять воду, терять время

и всё же – надо стучаться, удар за ударом, день за днем, год за годом, век за веком

наконец, происходит нечто

камень преобразился

вот линия, нежная, словно изгиб груди

вот желобок, в котором струится вода

скала осталась и не осталась

там, где раньше был неподатливый камень, нежность волны приоткрывает земную дверь»

«хули ты всё умничаешь, сука?

ты, чё, пидор?»

Нут завершает то, что Лера начал. Затачивает контуры, затеняет, вписывает детали.

– Неплохо, да? – спрашивает Лера, отошедший метра на два от стены.

– Для хуйни-то? Не знаю, пожалуй.

– А мне нравится, особенно, когда ты всё доделал.

– Всегда пожалуйста.

– Это, наверное, как плакат. Или мем. Мем ведь – это маленький плакат, так?

– И?

– Но, наверное, искусство не должно быть плакатом. Плакаты для политиков, проповедников и учителей.

– И для кого – искусство?

– Не знаю. Но как будто оно не должно ничего объяснять.

– А что оно должно?

– Просто петь.

На стене: бельевая веревка, на которой (красные прищепки) сушатся уши, одни крупнее других.

Надпись:

– Зачем тебе такие большие уши?

– Ась?

========== нежность ==========

«вот дорога от фонаря

дуй на ощупь

на огонек

догорает

себя даря

мотылек»

Лера достает сигарету. Огонь в его руках дрожит.

– Замерз?

– Нет.

Нут выворачивается из толстовки, протягивает ком тёплой ткани:

– А ты?

– Налетай, пока не остыла.