Вся жизнь – концепт, выцветающий под лучами палящего солнца.

*

Ноги несут в какую-то не вполне определенную сторону – на полуостров «Хуй»? Дальше тянется карта мира с ярко выраженным отростком в Северном Ледовитом океане.

Нут останавливается где-то на полпути к.

Звонит в домофон.

К соседям.

– Кто?

– Почта.

И вдруг доверчиво открывают.

Он поднимается по лестнице. Звонит в дверь, которую как раз очень уж долго не открывают. А все-таки.

Костя:

– О, привет, ты как?

– Норм.

– Заходи.

– Дома принцесса?

– Не. У него экзамен. Последний, кажется. Потом вечеринка. Но не знаю, короче. Я тут с тобой как раз посоветоваться хотел.

– Вечеринка? Круто.

Нут щелкает языком от восторга и заходит.

В квартиру, как в музей.

Подышать этим воздухом.

Еще бы не задохнуться.

Пока Костя варит пельмени и задвигает что-то в телефон, Нут на пути из туалета останавливается у Лериной комнаты. Чуть – приоткрытой. Щель, как тонкий-тонкий обрезок воздуха.

Он прижимает ладонь к ней и толкает.

От себя.

Лампа – бумажный шар под потолком, словно так никогда и не распустившийся гербарий белого тюльпана, на котором болтается перо. Окно открыто, и ветер качает их. Перо смеется.

Огромное старое зеркало прислонено к стене, в тяжелой деревянной изъетой раме, само все в трещинках, морщинках, пигментных пятнах… Что он видит, когда в него смотрится?

Рядом телик на ножках, какой-то нереально допотопный, без шнура, по ходу. На телике – банки, склянки, тюбики, фен, расческа, помады. У стены – перекладина, увешенная одеждой. Вся комната белая, даже пол, старый, деревянный, выкрашен краской. Обои сняты, и стены тоже – просто покрашены. Занавесок нет. Клочок старинного кружева болтается на соплях.

Конечно, где еще жить золотой рыбке, как не в аквариуме.

Смотри, кто хочешь.

Эй, прохожий, не проходи.

Мимо.

Хипстер сраный.

Ванильная девочка.

Нут улыбается этой комнате, оклеенной лепестками прозрачных роз.

В самом укромном углу – кровать. Сильно новая и очень геометричная. Белая сама и белье на ней белое.

Смятое.

Какой ландшафт.

Заповедник.

На самом краю, свисая до пола, темнеет нечто смутно знакомое. Такое же чужеродное здесь, как и сам Нут. Мешок мусорный, а не футболка. Которую он сам с него и снимал.

*

Глубоким вечером (который Нут проводит, точно послушник – за чтением, спасибо, не псалмов), в дверь снова звонят. В такой час может прийти только Мариша, и он не открывает.

Звонят еще раз.

Надо признать, очень вежливо.

Мариша утопила бы кнопку, безжалостно, как котенка.

Нут поднимается с дивана, кот идет за ним, садится ровно напротив двери.

Ему тоже любопытно.

На пороге – Лера.

О Боже, как он дошел?

Нут сразу же вспоминает, как мама где-то вычитала, будто ангел-хранитель не различает людей, если те не в штанах, не в юбках.

В огромном черном пиджаке, под ним – длинное, в пол, летящее платье на тоненьких лямках, сшитое не иначе как их крыльев обгоревших бабочек.

Какие-то японские сандали на ногах.

Красные ногти.

В руке бутылка белого вина, большой палец вжат в горлышко…

Понял – не дурак.

Дурак бы не понял.

========== чё 2. яйцо или курица? ==========

«мне тебя не понять

как холодный гранит

словно сфинкса печаль

как тоску пирамид

не понять, не познать

свет печальной улыбки

твой загадочный взгляд

не понять»

Нут смотрит на Леру и не может понять: как это он умудряется быть таким, одновременно, роскошным и милым?

Лера не переступает порог, точно статуя, которая не сходит с пьедестала, сколько ее ни подманивай, ни упрашивай.

Ему нужно – особое – приглашение.

– Входи, че?

Лера наклоняет голову, и до Нута доходит:

там

внутри

в нем

не только половина бутылки, какую он держит в руке, но еще, как минимум, половина той, что он где-то оставил.

– Здорово же ты набралась, кралечка.

Нут заводит его – еле, но упрямо стоящего на своем (месте) – внутрь.

Лера прислоняется к стене, пока он закрывает дверь. И лицо его выражает усталость, досаду и разочарование. Он переворачивается с плеча на лопатки, Нут же встает напротив него и всё это – созерцает.

Мда.

– Ну что?

Ты хочешь.

Сказать.

В ответ – тишина.

Лера смотрит даже не на него, а куда-то, из своих подведенных печальных глаз – черные ободки удерживают внутри, как в петле два земных шарика, которые брось, убегут за половицу – днем с огнем не сыщешь.

Планеты размножаются.

Почкованием.

Траектории – сжатые по краям (точно прищепленные пальцами) овалы, заостренные, непроходимые.

Застревайте, люди и корабли.

Бермуды, брейтесь.

– Знаешь, извини, конечно, но я не владею ментальными практиками и сигналов не принимаю. Понимаю только речь человеческую. Пользуйся, рекомендую.

Нут делает попытку снять с Леры пиджак – тот, как манекен, не сопротивляется.

Класс.

То, что доктор прописал.

Постельный режим не с пластитом, а с пластиком.

Нут кладет ладонь ему на щеку, принуждая смотреть на себя и вообще как-то реагировать.

Лера хмурится.

Не от злости. От грусти.

Глаза его расплываются и вот-вот хлынут, как туман – в низину, солеными сгустками.

И вдруг.

Так и выходит.

Боже, зачем?

– Ну ёб твою мать, – теряется Нут сам и слова все теряет. Первый его порыв – отпрыгнуть, но – инстинктивно – он приближается. Обнимает. Сбегая от его лица в стену.

– Ты че, сессию завалил? Да и срать на нее. Или что? Что случилось-то?

У Нута вся кожа слезает с тела, пока размокает плечо.

– Ну ты, правда, как бы это, не стоит оно того.

Лера резко отстраняется и прямо так, в сандалиях, уходит в ванную, где включает воду и сморкается.

Пиздец.

Нут берет бутылку, отставленную на тумбочку, и делает два огромных глотка. Первым сразу же давится и вытирает ладонью губы, подбородок и шею, размазывая по ним виноградные слезы.

Продолжает прислушиваться.

Душ зашумел.

Из ванной Лера выходит ни в чем. Как есть. Мокрый, отекает на пол, следы инфернально блестят, как слизь, капли с волос ползут по груди вдоль живота ниже и ниже.