Лера с такой беспощадной скоростью переключает регистры, что Нут чувствует, как все в нем фальшивит, щелкая с: «Боже, и что с ним таким делать» на «дают, так бери».

Лера подходит вплотную, кладет ладони Нуту на шею и целует его, очень требовательно и очень горячо.

Неоформленно мелькает: что это, типа, речь человеческая? Ведь он так-то задействует артикуляционный аппарат, ну и что, что не по прямому назначению, говорить люди научились позднее, чем размножаться…

Еще вспыхивает что-то вроде – а ты не пожалеешь? – но даже быстрее выветривается.

========== «когда деревья были большими» ==========

«я посадил дерево»

«…»

Они не вылезают из койки больше двух суток. Ни для того, чтобы поесть за столом, ни для того, чтобы вообще поесть, когда еда заканчивается. Дрейфуют, как в лодке посреди океана. Лера даже смеется, а Нуту все равно как-то тревожно.

Утром третьего дня он просыпается, не чувствуя тепла под боком, мгновенно сделавшегося привычным. Открывает глаза – Лера бродит по комнате в его вытертой толстовке, которая закрывает ему бедра.

Рассматривает всё.

Книги. Проводит пальцами по корешкам с оттисками.

Потом поворачивается, улыбаясь своей невозможной улыбкой.

Словно никогда в жизни не слышал плохого слова, никого не похоронил и сам не болел.

Улыбкой самой Невинности.

Светлой и режущей.

Нут тянется к пачке, но не открывает её.

Они не говорят ни о чем больше двух суток.

Лера продолжает всего касаться. Баллончиков, карандашей, берет динозавра, которого Нут пытался когда-то вырезать из погибшей яблони, и с тех пор он один знает – кто это.

Поднимает большой лист картона, прислоненного к стене, переворачивает.

Там – поваленное дерево, словно вена, заполненное кровью. Кора рыжая, в пятнах, как у жирафа, ветки, как рожки – мохнатые и редкие. Вокруг дети, в рыжих шапках с рыжими шариками на тонких нитках.

Лера рассматривает рисунок и хмурится.

Опять он так странно хмурится.

Как звереныш.

Нут нарушает обет молчания, когда Лера отставляет эскиз, вывернув картинкой наружу:

– Дальше нельзя.

Лера поворачивается с серьезным видом:

– П-почему?

Нут поправляет одеяло коротким жестом. Он, конечно, пару раз слышал, как тот заикается, когда они с Костей срались, на чем свет стоит. Но.

Какой странный звук. Будто что-то треснуло. Скорлупа? И в ней – птенец. Делает первый шаг. Спотыкается.

– Да ладно, смотри, если хочешь.

Лера поворачивается обратно к той, что открыл.

– П-почему ж-ж-жираф?

– А… – Нут подтягивается, садясь ровнее, – у нас в старом дворе, где я мелким жил, как-то срубили тополь. Огромный такой тополь. Красивый. Я услышал, как он рухнул. Потом в окно высунулся. Словно улицу перерисовали. А жираф. Это так-то давно было. То же – услышал где-то, как одни ебанаты распилили жирафа на глазах у изумленной публики. Прямо в зоопарке. Вот, вспомнил про то дерево. И все как-то. Одно на другое. В общем, хрень.

Лера берет другую картонку. И долго не показывает. Нут не помнит, что на ней, и когда Лера, наконец, ее переворачивает…

– А, это… Это так.

На куске картона Лерино лицо, больше, чем его теперешнее – в два раза. Высечено из камня.

– Эт-то н-не я.

– Не в тот момент.

Лера оставляет и эту работу – перевернутой.

Гадает на картах.

Козырей нет.

Потом подходит к двери, проводит рукой по ребристому косяку, улыбается, и возвращается по какой-то своей траектории и петле к Нуту.

– Их с-сорок с-семь. Эт-то вс-се в-вместе?

– Нет, – Нут обнимает ладонями его шелковое лицо.

– Од-дин?

– Угу.

========== солнечные дни ==========

«как мне избавиться от этой тоски по вам»

«между нами тает лёд»

Нут выходит из дома, громыхая рюкзаком и насвистывая. Весь мир кажется ему исполненным любви и нежности. В нём – таком – пожалуй, можно жить. Его – даже – можно любить.

В ответ.

Так хорошо, что тянет идти пешком, потом трусцой, а в конце – полететь.

Нут чешет через дворы, заканчивающиеся полем, пролазит через дыру в заборе и выходит чуть не на центральную улицу, потом сворачивает мимо деревянных домов к вокзалу, поднимается по пешеходному мосту, под которым рельсы, как змеи в клубке, он что-то такое простраивает, чтобы ребра, как шпалы, все закручивается в спираль, но неясно… фоткает вид, чтобы потом вспомнить, по что и про что.

В магазине тоже все кажутся ему славными, даже неулыбчивая армянка, которая продает фрукты прямо на входе с таким лицом, словно подвешивает гранаты.

– Здрасте, – говорит он ей, она молча кивает в ответ.

С утра хорошо, никого нет, Нут рисует карандашом всякие непристойности.

– Привет.

Захлопывает блокнот и убирает под прилавок.

– Привет, – отвечает он Лере, который поднимает черные очки на макушку, убирая часть прядей с лица.

В белой футболке, в голубых джинсах, все мажорно подвернуто, кожа золотая, волосы выгорели. Тонкие руки, нежные локти, колкие щиколотки и ключицы…

– Как день?

– Белый.

– У меня тоже.

Лера упирается локтями в стеклянную стойку, под его руками оживают банки и тюбики.

– Мне зубная паста нужна. Посоветуешь?

– Из этих?

– Угу.

– Ну… от этой у меня чуть губы не отвалились, разъело, пиздец, типа, я ботоксом обкололся. А от этой так пасть горела, будто у неё чили в составе. Больше я тут ничего не пробовал. Купи обычную, целее будешь.

– Ну ты пиарщик.

Гогочет Лера со слов о ботоксе.

– А ты что здесь вообще делаешь? – спрашивает Нут, принюхиваясь к его волосам, пока Лера перебирает шелковые штанины.

– Гуляю.

– Хорошее дело.

– Мне тоже нравится. А эти тебе ничего не сожгли?

Лера вытаскивает безумные шафранные шаровары в каких-то коричных орнаментах и прикладывает сверху к себе, весь низ у него – как солнце – пылает.

Нут притягивает его быстро к себе за шею, и еще быстрее – целует.

– Блин, иди лучше, гуляй где-нибудь в другом месте.

Лера ему так улыбается, знает, засранец, «в чем сила, брат».

– Сначала их куплю.

– Забирай, дарю.

– Вот уж нет.

– Вот уж да. Всё, топай. Вечером увидимся?

– Не знаю…

– Если че, это не вопрос. Так придешь?