Против этого недетского распорядка, придуманного взрослыми, я взбунтовалась через год. И подруг подбила, как же без этого. Мы стали возвращаться из школы часами. Я таскала Проглотову с Васильчиковой по всему району. Вместе мы обошли все дворы, осмотрели все крыши, сделали сотни прекрасных букетов, испытали самые скользкие горки и даже проваливались под лед. Школьные домашние задания я делала либо непосредственно перед приходом родителей, либо не делала вовсе. Оценки были чем-то из мира взрослых, я их получала для мамы с папой. В моем мире имели значение интерес и красота, и ясные вечера, когда я чувствовала себя очень маленькой под звездным небом. Я уже тогда понимала, что с возрастом смогу разглядеть в этом времени только самое яркое и старалась натворить как можно больше. Самым ярким, конечно, оказалось совсем не то, что я предполагала.
Я росла. Некоторые одноклассницы стали заливаться румянцем, если мальчики обращались к ним. Над партами все чаще летали записки. На переменах девочки шептались и хихикали, глядя на симпатичных старшеклассников. Я не была ни в кого влюблена и всеобщего возбуждения не разделяла. Однако мне тоже хотелось испытать эти чувства. «Подождиии…» – с трагическим видом растягивала гласные безответно влюбленная Проглотова. У Васильчиковой родители были врачами. Что такое любовь, она узнала раньше всех в классе из домашних медицинских энциклопедий. Васильчикова прочитала мне целую лекцию, что не все это чувствуют. Бывает, что человек умирает, так и не полюбив. Мне было 11. Уже 11. Я подумала, что, возможно, я из таких.
До пятого класса все дети ходили в школьной форме: мальчики носили темно-синие костюмы, девочки – коричневые платья с черными фартуками. Появляться в чем-то другом было строго запрещено, эксперименты с цветом формы также не приветствовались. А потом случилась революция: сначала один-два, потом все больше детей стали приходить в своей одежде, пока это не позволили всем. Я даже не узнала некоторых одноклассников, настолько разительной была перемена. Тогда-то я и влюбилась. У меня внутри как будто зажегся источник света, и мне все вдруг стало ясно. Только вот влюбилась я в девочку. Она вошла в мою жизнь, как когда-то родители. Это просто произошло и все. Никто вокруг не проявлял таких чувств. Мне было стыдно. Ни Васильчиковой, ни Проглотовой я ничего не сказала. Я вообще никому ничего не сказала.
У меня возникало много вопросов: о смысле жизни, о смерти, о моем будущем. Домашним было не до разговоров со мной – они слишком уставали после работы, а школа больше не вызывала у меня доверия. Учителям месяцами не платили зарплату, и, чтобы заработать себе на жизнь, они продавали на уроках канцелярские принадлежности, сладости, игрушки. Пока мы писали контрольные, учителя ухаживали за своей дачной рассадой, которую для удобства держали прямо в классах, на подоконниках. В кабинете литературы стояли клетки с грызунами. Если какая-то тема не давалась, можно было купить хомячка и автоматом получить пятерку.
В школе требовали повторять то, что написано в учебниках. Таким образом, мне прививали презрение к собственному опыту, всячески превознося чужой. Я уже не видела лист, зная, что он зеленый, не слышала музыку, вызубрив мнение критика о ней. Я слепла, глохла, лишалась фантазии. Мне было так скучно, что я проносила на занятия книжки. Пока очередной учитель пересказывал учебник, я читала фантастику. Герои моих книжек покоряли Вселенную, каждая секунда их жизни была бесценна. Я тогда не понимала, что со мной происходит то же самое. Моя жизнь – большое путешествие, совершенно уникальное и абсолютно неповторимое.
Мама так и не собралась получить высшее образование, но заставила бросившего университет отца вернуться и получить диплом. На меня у нее тоже были большие планы. Видя, как стремительно я теряю интерес к учебе, она решила поискать для меня школу получше – и нашла. Мама выбрала частный экономический лицей. Обучение в нем стоило довольно дорого. Однако другие учебные заведения она даже не рассматривала. Я была не в восторге от своей школы, и мысль сменить ее мне, в целом, нравилась, но меня здорово напрягало слово «экономический». Я не имела ничего против экономистов, но применительно к себе чувствовала эту профессию, как большую шевелящуюся гусеницу на коже. Меня от нее передергивало. И все же я согласилась, потому что мама пообещала, что в дальнейшем вмешиваться не будет. Я сама решу, кем мне стать. Слово она сдержала.
Но сразу, даже за деньги, меня не взяли. Пришлось сдавать экзамены. В школе в моем классе было 26 человек. В лицее же – 14. Я рассудила, что если бы дело было только в деньгах, то классы здесь были бы больше, и впервые почувствовала свое, не навязанное уважение к этому месту.
Учителя здесь любили свои предметы всем сердцем. Это придавало им и всей их работе высоту и смысл. Я не отвлекалась на уроках, как в школе, потому что вот это особое отношение учителя передавалось и мне. На физике я мечтала стать физиком, на геометрии – математиком, на литературе – поэтом. Так я усвоила самое главное – как важно любить то, что ты делаешь. Учителя были веселыми, умными, терпеливыми. Их жизнь была здесь, с нами, они не мучились из-за неправильного выбора и упущенных возможностей, не сомневались ни в себе, ни в нас. Именно лицейские учителя вдохновили меня на поиски своего места и своего дела. Убедили, что это совершенно необходимо найти, открыть в себе.
Для этого лицей предоставлял все возможности. Первое, чему учили здесь, – думать. Учителей интересовали мнения и мысли учеников. Мы должны были знать, что написано в учебниках, однако за нами оставляли право с этим не соглашаться и предлагать свою точку зрения. Нам позволяли ошибаться, задавать глупые вопросы, пробовать, бороться и отказываться видеть установленные границы окончательными. Мы пытались покинуть крепость авторитетов: лезли на стены, втискивались в окна, делали подкоп… И раз за разом оказываясь пойманными и возвращенными на место, проникались пониманием и почтительностью к тому, что удалось построить другим.
У лицея не было своего здания. Администрация снимала помещения в государственной гимназии. Гимназисты, в отличие от нас, ходили в форме. Она была посимпатичнее советской, но все же оставалась формой. Так они подчеркивали свою непохожесть на школьников, которые от нее отказались. Наши учителя тоже однажды подняли вопрос возвращения к форме. Нам предложили проголосовать. Я была в ужасе, представив, чего лишусь. К счастью, мы чуть ли не единогласно ответили отказом. Не думаю, что у гимназистов спрашивали, в чем они хотят ходить. Их учителя сильно отличались от наших. Они делали замечания гимназистам даже вне уроков – в коридорах и на улице. Эти люди требовали, угрожали, стыдили. Они и нас пытались строить, пока наша администрация не вмешалась. Была даже отдельная линейка, на которой наш директор извинилась перед нами за поведение учителей гимназии.
Однажды новенькая лицейская преподавательница назвала меня и моих одноклассников тупицами. Это были мои первые месяцы учебы, и я еще не привыкла к тому, что ко мне обращаются на вы, проявляют доброжелательность и внимание. Я просто ждала, когда же это притворство закончится, и учителя позволят себе быть такими, как в школе: высокомерными, грубыми, подавляющими. Услышав «тупицы», я даже как-то расслабилась – столько в этом было привычного и прекрасно знакомого. Однако эту новенькую преподавательницу уволили в тот же день.
Удивительно, но те самые проклятые вопросы о смерти, о любви и о жизни, которые мне некому было задать в школе, здесь обращали ко мне. Я сама должна была на них ответить – как могу, как получается. В последние дни перед выпуском мы писали финальное сочинение о смысле жизни, потом, уже на перемене, попросили учительницу сказать, что думает она сама. Наша мудрейшая учительница по литературе улыбнулась той ускользающей улыбкой, которая остается в памяти навсегда. Жизнь для нее так и осталась загадкой. Одним этим признанием она дала нам больше, чем любой из правильных ответов, на которых настаивали другие взрослые.
