После ухода Паши я притихла, потеряла вкус к жизни. Видя пролетающие в воздухе «письма» – так мы называли белый пух – даже не думала пытаться их поймать. Наткнувшись в песке на закопанные и прикрытые стеклом чужие сокровища, больше не радовалась своей удаче и оставляла их нетронутыми. Однажды я поднялась в беседку и обнаружила, что дверь открыта. За ней оказался чуланчик с вениками, лопатами и граблями.
Через пару месяцев обеспокоенная моим состоянием мама привезла меня в гости к Паше, но он уже был первоклассник, практически космонавт, а я так и не оторвалась от Земли. У нас не осталось ничего общего, кроме воспоминаний, которые дети не ценят так, как взрослые. Не помню, когда я начала проявлять тягу к учебе: до или после той встречи, но я начала. Сейчас понимаю, что это позволило мне чувствовать себя не такой одинокой.
Николай Гнатюк – «Танец на барабане»
Скоро мама предложила мне выбрать кружок. Так был устроен мир вокруг: взрослые ходили на работу, а дети – в садик и в кружок. Я была пухлой девочкой, взбитой, как сливки. Мне хотелось похудеть. Поэтому я попросила записать меня на танцы. Раз в год мы с мамой ездили на Елку в заводской дом культуры. Там я читала Деду Морозу стишок, за что получала большой пакет с конфетами и печеньем. В том же доме культуры мама нашла хореографическую студию.
В студии занимались исключительно девочки. Они были похожи друг на друга. На каждой – черный купальник и белая юбка. И одна на всех прическа – собранные в гульку волосы. После детского сада и комнат в коммуналке танцевальный зал показался мне огромным. Одну стену почти полностью закрывали зеркала. Девочки двигались, вглядывались в себя, и зеркала показывали, как их преображает танец. Я пришла на занятие в шортах и майке, но мне тут же захотелось переодеться в купальник и юбку и даже волосы отрастить, только бы научиться так же легко и свободно двигаться, как это делали они.
Оставшиеся три стены танцевального зала занимали окна. Вдоль них размещался станок. Окна вились широкой лентой и выходили в маленький парк. Каждое занятие начиналось с упражнений у станка. Мы приседали, наклонялись, делали растяжку. Из этой подвижной сосредоточенной реальности я смотрела в окно на деревья. Они то стояли ровно, то двигались на ветру. Это выглядело так естественно, так просто. У меня же пот выступал на лбу. Со временем я поняла, что деревья тоже прикладывают нешуточные усилия, чтобы расти здесь, в городе.
Во второй части занятия девочки выстраивались в ряды перед зеркальной стеной. От них требовалось повторять одни и те же движения. Они их знали, а я нет. Поэтому первое время я вставала в стороне и наблюдала, стараясь запомнить. Кто-то танцевал очень эмоционально и неточно, кто-то был по-кошачьи гибок и отстранен, некоторые сжимались и двигались, словно в тесной клетке, были и призраки, никак не проявлявшие себя в том, что делали. Девочки танцевали под музыку Чайковского, Вивальди, Шопена. Классическая музыка вызывала во мне сильные чувства, и пока я стояла, удерживая их внутри, девочки выражали свои в танце. Я будто видела движения их душ. Мне хотелось научиться именно этому. Свою я показать не смела.
Художественным руководителем и единственным преподавателем в нашей хореографической студии была Надежда Васильевна. Около сорока пяти, худая, плавная, когда-то она была балериной, но не примой, одной из многих. Надежда Васильевна любила танец страстно, говорила только о нем. Она словно не замечала, что мы маленькие, неуклюжие и не понимаем ее. Наши родители работали на заводе. Когда Надежда Васильевна спрашивала, кто из нас хочет стать профессиональными танцовщицами, большинство опускало глаза. Это ее не останавливало. Она вкладывалась в каждую из нас, назначала дополнительные занятия, если у кого-то что-то не получалось. Тогда, в начале 90-х, жизнь стремительно менялась: остановился завод, наши родители потеряли работу, помещения в доме культуры стали сдавать под офисы и магазины. Надежде Васильевне тоже пришлось платить за аренду зала. Она ввела небольшую плату за свои занятия, но в остальном себе не изменила. В нашем районе то и дело находили трупы, завернутые в ковры, в моем подъезде в открытую продавали наркотики, но я не боялась и не отчаивалась. Благодаря Надежде Васильевне у меня была и другая жизнь.
Магнитофоны в то время были редкостью. Мы занимались под аккомпанемент пианистки по имени Марина. Она не опаздывала, не сбивалась, могла играть одно и то же много-много раз подряд. Марина относилась к своей работе с ответственностью водителя машины времени, везущего детей прямо в будущее. Занятия проходили по вечерам. Когда день угасал, и оставалось всего несколько минут естественного света, живая музыка, как верный друг, помогала преодолеть печаль, с которой все заканчивается, и провожала дальше.
В третьей части занятия девочки репетировали танцевальные номера, поставленные Надеждой Васильевной. Участвовали не все. Освободившимся девочкам разрешали уйти домой, среди них была и я, но я всякий раз оставалась и смотрела на репетиции. Для своих номеров Надежда Васильевна брала движения из танцев разных народов мира. Придумавших их людей давно не было, а движения все повторялись. Меня это завораживало, напоминало волны, бьющие о берег моря. Когда ударила первая волна? Откуда она взялась? Я увидела множество репетиций, прежде чем стала их участницей.
Помню свой первый концерт. Перед выходом на сцену меня накрасили, чтобы мое лицо было лучше видно из зрительного зала. Я почувствовала себя почти взрослой, и тут же ощутила неловкость от того, что собираюсь сделать. Подняться на сцену, чтобы помахать ногами и руками под музыку? Мои родители не тратили время на такие глупости. У каждого их действия была цель, смысл. Я давно похудела, зачем же я все еще хожу на танцы? Как мне им объяснить? Первые секунды на сцене я со страхом вглядывалась в темноту зрительного зала, где сидели они, невидимые. Но скоро танец захватил меня, и я забыла обо всем. Танец рос, как живой организм. Это сложное чувство слаженности и света, музыки и красивого платья, и аплодисментов в конце было похоже на цветок. Я подарила его, и родители поняли меня.
Надежда Васильевна рассказывала, что закончила балетное училище при Большом театре. Туда поступают в 10, детей старше и младше не берут. Все мы по достижении этого возраста сдавали Надежде Васильевне своеобразный экзамен, который должен был показать, есть у нас шансы на поступление или нет. Когда мне исполнилось 10, и я старательно выполнила перед Надеждой Васильевной все упражнения, она похвалила меня. Мне удалось добиться больших успехов. А после Надежда Васильевна честно сказала, что конкурс в училище я бы не прошла. Есть определенные стандарты, по которым у меня слишком короткие руки. Все детство я носила одежду старшей сестры и не придавала значения длинным рукавам. Слова Надежды Васильевны меня расстроили. Пусть у моей семьи не было никакой возможности отправить меня в Москву, но в глубине души я все же еще на что-то надеялась. Чтобы успокоить меня, она с преувеличенным энтузиазмом заметила, что для обычной жизни мои руки подходят вполне. А главное, мне не придется ни о чем жалеть.
Танцевала я потом еще несколько лет, просто так, для удовольствия. Надежде Васильевне было все равно, какой длины у меня руки – и я со временем тоже перестала об этом думать.
П.И. Чайковский – "Вальс цветов"
Моя семья переехала в отдельную трехкомнатную квартиру за пару месяцев до того, как я пошла в первый класс. Мы ходили по комнатам и не могли поверить, что все это теперь наше. Нас с сестрой родители поселили в одной комнате, еще одну они заняли сами, а третью, самую большую, мама и папа оставили свободной. Они больше 15 лет прожили в коммунальной квартире, в тесноте, стараясь как можно плотнее занять каждый метр. Даже не представляю, что для них значила эта освобожденная от всех комната.
Больше всего в новой квартире меня впечатлила радиоточка. Она располагалась на стене прямо над моей кроватью. Засыпая, я могла видеть ее. В коммунальной квартире радиоточка была на общей кухне, в далеком мире, ревностно охраняемом раздраженными женщинами, а здесь она была настолько близко, что я даже могла назвать ее своей. Рядом с радиоточкой находилась обычная розетка, в которую мы включали лампу, плойку и пылесос. Меня удивляло, что радиоточка была предназначена исключительно для радио. У нас не было приемника, поэтому мы ей не пользовались. Эта не используемая возможность не давала мне покоя.
