- Извини, Никита Иваныч.

Мы вновь помолчали. Я уже понял, что он мне ничего не скажет. Злиться, стучать кулаком по столу и орать было бессмысленно. Он царь, отвечать или нет — его право. Я просто не ожидал. Это был один из ключевых моментов следствия. Я почти уверен, что от его ответа многое бы прояснилось. Но увы, на нет и суда нет.

- Ладно, забыли, - вздохнул я. – Тогда я вам хотя бы расскажу, что узнал.

- Давай, - с некоторым облегчением согласился государь.

Я вкратце пересказал ему свои приключения на призрачной дороге.

- Понимаете, Ягу спровоцировали, заставили выйти из города. Наш подозреваемый не сомневался, что она помчится меня спасать, и потому наслал на меня этот морок с дорогой. Митьку и стрельца зацепило случайно, основной целью был именно я. Мы заблудились, Яга полетела нам на выручку, и барьеры были убраны второй раз. Преступник снова в городе. Потому и прошу вас…

- Нет.

Я тяжело вздохнул.

- Ладно.

Я рассказал про лабиринт Никольского собора, упомянув и движущиеся коридоры, и пса, который то ли был, то ли мне привиделся. Я ни в чём уже не уверен. В завершение своего рассказа я запустил руку в карман и выложил на стол перстень с фиолетовым камнем.

Горох застыл. На его лице появилось настолько безумное выражение, что я испугался, как бы государя не хватил удар. Он судорожно хватал ртом воздух и переводил взгляд вытаращенных глаз с меня на кольцо и обратно.

По моим ощущениям, прошло минут пять. Горох открыл стоявший здесь же, на подносе, зелёный штоф и жадно отхлебнул прямо из горлышка. Он пил водку, как простую воду, даже не морщась.

- Ваше Величество! – если он сейчас отключится, это следствию не поможет. Государь посмотрел на меня абсолютно потерянным взглядом.

- Откуда перстень?

- Нашёл в лабиринте.

- Врёшь.

- Ваше Величество! – дожили. Раньше он меня ни в чём подобном не обвинял. Горох отшвырнул пустой штоф, и тот покатился по ковру. Я на всякий случай приготовился обороняться, но не пришлось: он словно разом потерял все силы и безвольно рухнул обратно на стул.

- Участковый. Последний раз спрашиваю, откуда перстень?

- Нашёл в лабиринте.

- Врёшь?

- Когда это я вам врал?! – возмутился я. Он пожал плечами, затем встал и жестом велел мне следовать за ним. Мы вышли в коридор и отправились на жилую половину.

В спальне государя я до этого ни разу не был. Мы прошли её насквозь, и Горох открыл дверь в небольшую, абсолютно пустую комнату. Единственным в ней, что сразу притягивало взгляд, был огромный, во всю стену, женский портрет. Я застыл, поражённый искусством художника. Дама на портрете была будто живая.

Здешний идеал женской красоты отличается от того, к которому я привык в своём мире. Здесь в моде пышнотелые, крепкие барышни — считается, что именно такие могут родить здоровых детей. Из Европы пришла недавняя мода на корсеты, но ей следуют лишь самые смелые, вроде той же Маргариты. В любом случае, худоба по здешним меркам — прежде всего признак слабого здоровья.

Дама на портрете была миниатюрной и худощавой. Тонкие руки, едва оформившиеся груди. На её бледном лице с острым подбородком и высокими скулами выделялись яркие карие глаза. А ещё у неё были длинные, до самых колен, волосы цвета меди, заплетённые в несколько толстых кос. Я был настолько поражён, рассматривая это богатство, что не сразу заметил в волосах корону. Так…

- Кто это?

- Ульяна. Жена моя.

Её косы притягивали взгляд. Она была вполне обычной – нет, не уродливой, конечно, но и не писаной красавицей. Но волосы… я не сдержал громкий вздох восхищения. В памяти невольно всплыл наш разговор с Ягой, случившийся перед моим первым визитом к государю.

- Царь наш – вдовец, - сказала тогда бабка. – Жена его, царица Ульяна, умерла три года назад.

Я ни разу её не видел. В царском тереме не было её портретов, и горевать по ней Горох предпочитал один. Он не делил свою скорбь ни с кем. Её имя, казалось, просто забыли, оставив лишь единственный день памяти – третье марта, день её смерти.

Первая жена нашего государя. Спокойный взгляд женщины с портрета словно обволакивал. Мне начинало казаться, что я напрасно паникую, мои проблемы решаемы, нужно лишь смиренно принять происходящее.

- Это её перстень, - пояснил Горох. – У меня такой же.

Он подошёл к портрету и опустился на колени, уткнувшись лбом в холст на уровне ног женщины.

- Прости меня, моя хорошая.

Впервые за время моего пребывания в этом мире я видел слёзы в глазах государя. В который раз за расследования меня охватила бесконечная грусть. Теперь уже – за них: за Гороха и эту Ульяну, за царицу Лидию, которая пыталась занять её место, за их неродившегося наследника. Всё в деле идёт наперекосяк.

Я молчал и даже дышать старался как можно тише. Горох провёл по холсту ладонями и встал с колен.

- Я хотел тебе её показать. Я самолично ей этот перстень надевал, женой называючи. Семнадцать лет мне было, ей – на год меньше.

Я бросил последний взгляд на женщину на портрете, и мы вышли из комнаты. Государь вновь повёл меня в библиотеку.

- Любил я её, Никита Иваныч.

Мы вновь уселись на прежних местах, слуги принесли свежезаваренный чай.

- Любил до одури, жизнью моей она стала.

«А как же Лидия?» - хотел было наивно поинтересоваться я, но передумал, чтобы не выставить себя идиотом. У меня опять начинало появляться нехорошее предчувствие.

- Поэтому когда ты перстень ейный на стол выложил – тут я и обомлел. Ведь невозможно сие.

- Ваше Величество, давайте так. Вы постараетесь успокоиться и рассказать мне про вашу супругу, потому что я совсем ничего про неё не знаю. И мы вместе попытаемся понять, как принадлежавший ей перстень попал в подземелье Никольского собора. Если не возражаете, я буду записывать.

- Пиши, ежели тебе так удобнее, - Горох пожал плечами. Государь наш, здоровый, вечно энергичный мужик выглядел сейчас совсем разбитым. Мне, если хотите, было даже стыдно. Но я же не виноват, что следствие в итоге вывело меня на Ульяну.

- Она из рода бояр Мясоедовых. Родитель ейный ещё при батюшке моём пост занимал, с которого мы год назад Мышкина попёрли. Охраной дворцовой, стало быть, заведовал. Дельный был мужик, да вот беда, на охоте на медведя напоролся, тот и растерзал его. С матушкой Ульяна осталась, да незаметно как-то ко двору прибилась. Заметил я её, ещё детьми мы были, играли вместе. А потом как-то… не знаю, само вышло. Я понял, что без неё не смогу, и предложил быть моей женой. И она мне отказала.

- Почему? – удивился я.

- Вишь какое дело, Никита Иваныч… здоровье у неё с детства слабое было. Про неё уже тогда говорили, что родить не сможет. И она сама это понимала.

Да уж, здешние порядки оставляют желать лучшего. Досужие кумушки кого угодно и в чём угодно убедят, не только слабую девчонку.

- А на царицу вона какая ответственность возложена. Не токмо перед мужем, но и перед страной целой. Сказала она мне сие, а сама, вижу, слезами умывается. По сердцу я ей тоже был. Не отпущу, думаю, вовек не отпущу, пусть хоть весь город сгорит.

Почему-то мне уже не нравилась эта история.

- Два года прошло, прежде чем по новой я к ней не посватался. Она эти годы при соборе молилась, поговаривали, в монастырь собирается. Всю жизнь её душа безгрешна была, ни единого лихого слова никто про неё не сказал. Вера ейная чиста была, будто роса майская. Успел я, не ушла Ульяна в монастырь. Люб я ей был, и она мне, в разлуке жизнь в тоску смертную превращалась. Она, когда одна оставалась, молилась неустанно – за моё здравие да за упокой души родителя своего, я токмо её молитвами и оберегался. Обвенчались мы, и надела она корону.

Я почувствовал, что моё сердце начало биться чаще. Кажется, мы подбираемся к сути вопроса.

- Мы были женаты почти четырнадцать лет. Ульяна болела, детей у нас не было. Я всё равно её любил, Никита Иваныч, мне плевать было, есть у меня наследник аль нет. Я бы… вон, хоть Бодрову трон передал да уехал с ней, лишь бы токмо она была счастлива. Но она… ей это было важно, она отчаянно хотела ребёнка. А незадолго до смерти, в феврале то было – сказала она, что поедет в монастырь дальний, икону чудотворную поцелует. Верила, что сжалится над нею Господь и даст нам наследника. И уехала, даже слушать меня не стала. Я не мог её сопроводить, ибо посольство важное прибыть намеревалось. Попрощались мы… плакала она, твердила, что виновата передо мной, ибо не может дитя мне дать. Утешал как мог. И с последнего дня февраля я её не видел. А третьего марта гонец прискакал: скончалась царица в дороге, погребли в лесу густом.