- Митя. Я смотрю на тебя укоризненно, - с нажимом произнёс я. Он смущённо поковырял лаптем пол.

- Но вы не подумайте, батюшка участковый, ни пальцем не посмел обидеть человека! Токмо с извинениями да с поклонами!

- Смотри мне. Если узнаю, что ты Сухарева метлой по загривку отоварил – накажу. Можешь быть свободен.

Митька поклонился и дунул на улицу. Я не сомневался, что он будет развлекать дежурных стрельцов рассказами о своих подвигах. Ладно, пусть делает, что хочет, лишь бы под присмотром. Я открыл в блокноте разворот про боярина и сделал пометку: составить список его наиболее активных последователей. Там, конечно, полдумы под Бодровым ходит, но самый костяк, полагаю, состоит максимум человек из десяти. Вот их тоже не лишним будет допросить. Если, конечно, они согласятся со мной разговаривать.

***

Мы с Ягой вновь остались вдвоём.

- Ну что, Никитушка, пора и нам за дела… давай-кось поспрошаем у наших покойничков, с чего им вдруг воскресать удумалось. Ты сиди пока, держи платки да блокнот свой наготове, записывать будешь. А по своей части я всё как нужно справлю.

- Спасибо, бабуль. Что бы я без вас делал…

Яга довольно улыбнулась и поставила на стол маленькую в диаметре, но глубокую миску. Накрошила туда опилок, что хранила в отдельной банке на полке, и заглянула в печь на предмет подходящих углей для розжига. Я давно заметил, что при необходимости подогревать колдовские чугунки она использует именно опилки, а не спиртовку там какую-нибудь, к примеру. Всё никак не соберусь спросить, почему – интересно же!

Следом на столе появился невысокий треножник, на который Яга взгромоздила медный чугунок с водой. Закрыла ставни, создав полумрак, а затем принялась в одной ей известной последовательности кидать в воду травы и порошки.

Заклинание, кстати, было то же самое, что она использовала в деле о Чёрной мессе. Ну, в конце концов, и обряд тот же.

- … как на алтаре том лежит Псалтирь. От её страниц свет во времени, а сама от старости зелена…

Я снова начал засыпать. Бабка, не прерывая монотонного бормотания, коснулась моего плеча.

- Простите, бабуль, - я встряхнулся и виновато приложил палец к губам. Она сурово сдвинула брови, призывая меня быть внимательнее.

- Бросай платок преподобного, Никитушка.

Я повиновался. Над чугунком вспыхнул и тут же погас свет.

- Отвечай мне, кровь человеческая. С кем я говорю?

Мне показалось, или из бабкиных глаз тоже полилось слабое свечение.

- Храни тебя Господь, матушка, - смиренно раздалось из котла. – Отец Алексий я, невже не признала?

- Как не признать, преподобный, - вздохнула бабка. – Ты прости меня, грешную, что такое с тобой творю, а токмо дела у нас в городе зело странные. Должна я была это сделать.

- Бог простит, матушка, а я не в обиде. Помолюсь за тебя ныне, а ты уж делай, что начала, за всё я ответ держать готов. Токмо поскорее, ибо тяжко мне, слаб я стал. Видно, скоро приберёт меня Господь обратно.

С отцом Алексием было удивительно легко договариваться, он всё воспринимал как должное, ничему не удивлялся и был абсолютно равнодушен к мирской суете.

- Отче, прошу тебя о главном, - бабка склонилась над чугунком. – Ежели то во власти твоей, впусти меня в свою память. Видеть мне надобно, что с тобой приключилось.

- Как скажешь, матушка. Грехи твои отпускаю, и да хранит вас Бог.

Мне это не понравилось. Он будто прощался с нами. Но бабка уже пнула меня под столом ногой и кивнула на чугунок. Я встал и тоже склонился над ним. По воде пробежала рябь, после чего поверхность прояснилась. Там появилось изображение. Первые секунд десять я не знал, что мне делать: то ли зарисовывать, то ли просто неотрывно смотреть. Я выбрал второе.

Нашим глазам предстало какое-то подземелье. Полутёмное, с высокими потолками и арочными переходами. Коридоры уходили в темноту, на стенах трепетали факелы. Затем мы услышали голоса. Не знаю, как Яга, а я точно не был знаком с их обладателями. Говорящих было трое – двое мужчин и женщина. И (чёрт побери!) беседа шла на французском. Я едва не взвыл. Да что ж такое-то! Перед нами, можно сказать, раскрывались все тайны этого дела, а я ни слова не понимал.

Говорили долго. Судя по интонациям, мужчины убеждали, женщина слабо сопротивлялась. Ни лиц, ни силуэтов мы не видели – лишь само помещение и факелы на стенах. Я старался в мельчайших деталях запомнить увиденное. Уж если из разговора ничего не понял, то хоть зарисую. Внезапно во французскую речь затесалась пару фраз на польском, и я едва не поперхнулся. Впрочем, польский я тоже не знал (заговор какой-то против милиции!), а потому разобрал лишь два слова – cie kocha, «тебя любит». Не то чтобы это сильно помогло следствию, но хоть что-то.

Женщина то ли засмеялась, то ли заплакала – я не понял. Изображение начало тускнеть, голоса – затихать. Последним, что я услышал, было единственное за весь диалог слово на русском:

- Делай.

И всё стихло. Бабкино зелье продолжало кипеть, но, видимо, воспоминания отца Алексия закончились. Яга осторожно подцепила крючком платок и вытащила его из чугунка.

- Давай второй, Никитушка, пока силы есть.

Я подал бинт, и бабка сунула его на место платка. Снова вспыхнул и погас свет.

- Отвечай мне, кровь человеческая.

Николай Степанович тоже отозвался сразу. Он был бодрее и словоохотливее, но толку от него оказалось гораздо меньше. Его память продемонстрировала нам то же помещение (мне даже на миг показалось, что из чугунка потянуло сырым воздухом подземелья), но никаких действий там не происходило. Не было ни голосов, ни какого-либо движения, а через несколько секунд и вовсе всё погасло. Яга тяжело оперлась на стол, лоб её покрылся испариной. Я встал, осторожно усадил бабулю на лавку.

- Отдохните. Принести вам что-нибудь?

- Чайку мне плесни, касатик, авось не остыл ещё. Да валерьяночки туда накапай. Ох и трудное дело нам досталось, Никитушка.

- Да уж вижу… - я придвинул бабкину чашку к крану самовара, налил ей чаю. Потом порылся на полках, нашёл спрятанный от кота Василия пузырёк с валерьянкой и добавил в чашку несколько капель. – Держите.

Бабка взяла чашку, дрожащей рукой поднесла к губам, отпила. Зубы её застучали о край. Мне стало стыдно: подбиваю пожилую женщину на такие энергозатратные эксперименты. Если бы не я, она жила бы не тужила. Свалился, как на грех, милиционер на её голову. Яга поставила чашку обратно на стол и ещё пару минут сидела неподвижно, приходя в себя. Я не вмешивался, просто ждал. Наконец она заговорила:

- Ох, Никитушка, тяжко мне… а то ли дальше будет. Как показали мне карты черноту непроглядную, так оно и станется. Давай-кось я тебе обскажу, что увидела, а ты запишешь, потому как забыть могу что-то важное.

- Давайте, - кивнул я и снова взялся за карандаш.

- Значится, так. Первое и главное: поднимает их женщина. Именно в её руках эта сила. Кто она – не знаю, голос незнакомый. Но искать тебе именно её, в этом я уверена. Мужиков при ней двое, и один из них над ней власть имеет. Чем-то таким… нехорошим он её держит, что она супроть него и пойти не смеет. Она – оружие в его руках, сила подневольная. Понимает ли она, что делает, - про то не ведаю. В нём я силы особой не углядела, но не наш он.

- А женщина?

- Не ведаю. И ещё, Никитушка…

- Да?

- Они знают, что я на крови ворожила, - как-то обречённо призналась Яга. – Другого шанса у нас не будет. Теперь они нас ни к чьей памяти не подпустят, да и я не рискну. На одном конце мы с тобой, участковый, а на другом… чернота непроглядная, - и бабка перекрестилась дрожащей рукой. Я обнял её за плечи.

- Спасибо, бабуль. И простите, это ж из-за меня вам такие испытания достаются.

- Да ладно тебе, Никитушка. Хоть кому-то на старости лет я нужна. Пока могу – помогать тебе буду, даже не отговаривай.

Я чмокнул старушку в щёку.

- Всё уяснил, записал. «Ищите женщину», всё как всегда… Так, теперь моя очередь. Вот смотрите. Говорили они по-французски, но пару фраз на польском я уловил. Французский у нас более-менее универсальный язык, а вот на польском нигде, кроме, собственно, Польши не говорят. Вывод? Один из мужчин – с большой вероятностью поляк. Дама – не знаю, но почему-то чувствую, что здешняя. Зачем там третий – я вообще не понял, ну да ладно, леший с ним. Мы и так весь разговор не поняли, чего к деталям цепляться?