- А ты хочешь, чтоб я слушал, как он государя языком своим грязным полощет?!

- Муки адовы за правду как есть принимаю! – это дьяк. Затрещина от Еремеева несколько умерила его пыл.

- Гражданин Груздев, не забывайте, что вы после вчерашнего живы только благодаря вмешательству милиции. Бояре искренне уверены, что это именно вы расписали ворота владений Крынкина, а потому поддержали бы его, даже если бы он вам прямо там хребет посохом проломил. А он хотел.

- Им ради ворот своих поганых человека божьего не жалко!

- Это вы им потом скажете. Но помните, Крынкин по-прежнему хочет с вами расправиться, остановить его может только Бодров – а он не станет, у него свадьба дочери на носу. Если вы сейчас не прекратите орать и не согласитесь отвечать на наши вопросы, я вас вместе с этим стулом погружу на телегу и велю отвезти прямиком на боярское подворье. Евстафий Петрович не станет разбираться, просто поверьте, вас там не ждёт ничего хорошего.

Это вообще не мой метод ведения допроса, но с дьяком можно было разговаривать только так. Пусть хоть немного начнёт фильтровать свою речь, а то слушать противно.

- Чего тебе от меня, горемычного, надо? – Филимон возмущённо подпрыгнул вместе со стулом.

- Я хочу, чтобы вы ответили на несколько вопросов. И следите за языком, потому что в следующий раз, когда сотник Еремеев захочет повторить воспитательную работу, я промолчу. Митька, закрой дверь, ребятам на улице незачем это слушать.

Яга устроилась в любимом углу, а я уселся против дьяка и раскрыл блокнот.

- Итак. На тот случай, если вы не всё знаете, коротко введу вас в курс дела. В городе произошло три случая хулиганства: некий субъект, по описанию свидетелей весьма похожий на вас, по ночам ходит по улицам и углём пишет на заборах неприличные частушки. Ах да, не только пишет, но ещё и рисует картинки, но об этом позже.

- Слыхал, но непричастен к сему. Тебе надо – ты и расследуй!

- Ага… так вот. Все, кому я – или не я, как в случае с Крынкиным – пересказывал описание предполагаемого преступника, представляли именно вас. Но наш эксперт-криминалист считает, что это и в самом деле не вы, а кто-то очень похожий.

- А я говорил тебе, чучело репоголовое, что не я это!

Еремеев за спиной дьяка выразительно кашлянул. Филимон Митрофанович вжался в стул, но воинственного вида не потерял и даже гордо вздёрнул куцую бородку.

- Но сегодня утром мне в голову пришла одна идея, и мы с сотником Еремеевым решили её проверить. Мы отправились на вашу улицу и немного поспрашивали соседей. А теперь, гражданин Груздев, смотрите внимательно, - я открыл разворот с перерисованной картинкой с забора вдовы. – Кто это?

Филимон нервно сглотнул, глаза его забегали.

- Не ведаю. И отпусти меня немедля! Откуда мне знать, баба какая-то!

- Врёт, - негромко донеслось из угла, где сидела и мирно вязала бабка. – Митенька, сбегай во двор, пошли стрельцов к Крынкину. Я думаю, ради такого дела он сам приедет.

Дьяк попытался вместе со стулом допрыгать до двери, но ему помешал Еремеев.

- Хорошо, не ведаете, значит, - я невозмутимо сделал пометку в блокноте. – А куда вы сегодня утром собирались сбежать из города?

- Не твоё дело, участковый! На деревню к дедушке, и отстань от меня!

- Я даже не буду спрашивать, за что вас завернули в ковёр, - мне уже доложили. Мне просто интересно, что такого особенного случилось за прошедшие день и ночь, что поутру вы рванули из Лукошкина, как от пожара.

Я незаметно сделал знак Митьке, и тот вывалился в сени. Дьяк нервно заёрзал на стуле. Нет, разумеется, я не собирался сдавать его Крынкину, но мне было важно знать, почему портрет Матрёны Груздевой, да ещё в столь неприличном образе, появляется на воротах нашей потерпевшей. Тут, кстати, мне чутьё подсказывало, что связь между вдовой и матушкой Груздева искать не стоит, это мог быть чей угодно забор. Но кто вообще это мог нарисовать?

Дьяк между тем каким-то чудом понял, что боярская расправа ему не грозит, а потому ушёл в глухую несознанку: ничего не видел, ничего не знаю, кто на картинке – не в курсе. Я устал с ним бодаться. Яга, заметив это, поманила меня на второй этаж. Мы поднялись наверх.

- Бабуль, он точно понял, чей портрет. Теперь я хочу знать, есть ли у него какие мысли на этот счёт. Что делать будем?

- Ох, Никитушка, тут токмо колдовать… коли дозволишь словом своим начальственным.

- Это, конечно, не очень правильно, но нам деваться некуда. Дозволяю, делайте, что считаете нужным.

Яга серьёзно кивнула. Мы спустились вниз, и бабка жестом показала Еремееву, чтобы тот отошёл. Фома подвинулся, наша эксперт-криминалист заняла место за спиной дьяка. Тот почуял неладное и вновь попытался на стуле удрать от нас в сени, но безуспешно. Бабка напевно заговорила. Я люблю слушать её заклинания, одно время даже записывать пытался.

- Из-за дальних гор, из-за древних гор да серебряной плетью река рассекала степи скулу. Да летели над рекой той гуси-селезни, гуси белые, белокрылые. Да из дальнего пути возвращалися, да на реку ту в ночи приземлилися…

Я поймал себя на том, что начинаю засыпать под это бормотание. Вроде бы дальше по сюжету они на этой реке попали в водоворот, но выбрались.

- … расскажи мне правду всю, не утаивай. Как прошу тебя, луна восходящая, как прошу тебя, река серебрённая, да на все мои слова ты давай ответ, я же слушать буду их, примечаючи…

Дьяк с закрытыми глазами медленно покачивался на стуле. Яга на секунду коснулась ладонью его лба.

- Ну вот и всё, Никитушка. А теперь задавай вопросы свои милицейские да постарайся минут в десять уложиться. Связала я его путами невидимыми, память его клеткой сковала. А токмо противен он мне, лапоть плесневый, не хочу боле держать его.

- Я понял. Спасибо, бабуль.

Десяти минут мне вполне хватит. Я повернулся к дьяку:

- Кто изображён на картинке?

- Маменька моя, Матрёна Дмитриевна. Капустина, в замужестве Груздева.

- Кто мог это нарисовать?

- Папенька мой, Митрофан Груздев.

- Где он сейчас?

- Годков пятнадцать уж лежит на старом кладбище.

Я едва не выронил блокнот, куда записывал ответы. Мы с бабкой и Еремеевым поражённо переглянулись. Час от часу не легче.

- Никитушка, время…

- Д-да, простите, - пробормотал я, лихорадочно соображая, что бы ещё спросить. Анализировать полученную информацию будем потом. Удивляться – тоже.

- Кто ещё мог нарисовать эту картинку и написать частушки?

- Никто, окромя папеньки моего.

- Почему вы так уверены?

- За частушки сии срамные погнал его со двора храма Ивана Воина отец Алексий ещё годов тридцать тому, да боле возвертаться не дозволял. Сам их папенька выдумывал, не народные они. Маменьку же он на двери кельи своей изобразил, в каковой ночевал, когда при храме заставался. За то бит был лично отцом Алексием, ибо грех сие великий.

Еремеев за спиной дьяка вытаращил глаза. Я и сам, признаться, был настолько ошарашен, что дышал через раз.

- Бабуль, что ещё спросить? Он не врёт ли нам часом?

- Не могёт он врать, Никитушка. Правда сие.

- Кхм… а, вот. Ваш отец мёртв и лежит на старом кладбище. Каким образом он может писать и рисовать на воротах?

- Про то не ведаю. А токмо боле некому, он это.

Идеи для вопросов иссякли. Я махнул рукой Яге:

- Отпускайте.

Бабка наотмашь хлестнула дьяка по уху.

- И ничо я тебе, каин форменный, не скажу, не надейся даже! А токмо завтра же на стол государев грамотку от меня положут, пусть знает кормилец наш, как слуг его верных в милиции к стульям привязывают да пыткам подвергают беззаконно! Всё изложу, не помилую!

- Вы можете быть свободны, Филимон Митрофанович. Но на вашем месте я бы не высовывался из дома в ближайшие дни. Для вашей же безопасности, если снова не хотите попасть боярам под горячую руку.

- А ты мне не указывай! Я сам кому хошь ответ дать могу!

- Фома, развяжи гражданина Груздева, пусть убирается вон.