Вроде у меня мозги стали на место вставать, я стал понимать, зачем люди женятся и рожают детей… Хрен с ним со стаканом на смертном одре. На одре нужно будет окружение из детей и внуков, рука в руке любимого человека, с которым пуд соли съел и бочку мёда с ложкой дёгтя, глаза в глаза с тем, кто протопал с тобой этот жизненный, часто дурацкий, путь. А до смертного одра и больничной койки, чтобы дети за тобой судно выносили, как ты за ними выносил обделанные памперсы и стирал подгнузники, без отвращения и брезгливости, как могут делать только самые родные и близкие, по-настоящему родные. Это ли не Рай?

Эти мысли у меня возникли сразу, как только Женя сообщила, что беременна. И если я иногда и вспоминал до того условия моих новоявленных гостей, то после как отрубило. Рай уже здесь наступает, не надо никуда лететь.

Как я летал по земле?! Делал всё для Жени и зиготы, моей кровной зиготы, что вскоре станет развитым плодом, потом родиться, вырастит, нарожает мне внуков, вынесет судно и будет стоять со слезами на глазах у моего гроба. Так мне виделась моя долгая счастливая жизнь[58].

А хренушки! Во сне мне приснилось, что сам я не стою у гроба родителей, и не рыдаю, помышляя смерть, а где-то в Лас Вегасе проматываю краденые деньги и веселюсь в окружении тамошних стриптизёрш со всеми услугами. Затем был кадр, как и мои дети, во сне их у меня было не меньше четырёх, плюнули на меня ещё в детстве и совершенно не желали идти по стопам родителя, то есть выносить мусор и мыть пол в квартире. Я проснулся в холодном поту и весь зарёванный. Женя тоже не спала и в испуге за меня успокаивала. А где же была Женя во сне? Поднапрягся и вспомнил. Она осталась одна в Дзержинске, хотя дети её навещали, но не было рядом меня, её единственного и я ещё пуще разрыдался:

– Мне приснилось, что я вас потерял. – Сказал я ей без подробностей, пусть хотя бы она не расстраивается раньше времени. Хотя о чём это я? Кто верит снам, тот верит бесам, как сказали святые отцы во главе с Иоанном Лествичником[59]. Посему я быстро успокоился, но сомнение затаилось в кустах, вместе с роялем.

Да-да. Иду я через парк и слышу за кустами рояль. Кто-то выводит «Сказки Венского леса» Штрауса. Вспомнил, где-то здесь ведь в 80–х и ранее была площадка для дискотек. Пошёл через кусты и вышел на запущенную и заафедроненную площадку.

Вот тут-то до меня, как мне померещилось, и дошла суть моего видения трёх гуманоидов: по истечение трёх лет у меня родиться дитя, это ли не Рай?! Вот когда у меня крыша-то действительно улетит. И я принял это откровение и стал ждать срока. Но тут же прилетело кирпичом по голове сомнение.

Очнулся в реанимации на улице Суворова, рядом с Парком. В голове то ли дыра то ли сотрясение. А помощницей реаниматора Олявера. Блин, голого меня видела, а я её нет. Неприятно. Я же не эксгибиционист какой, и люблю взаимность и согласованность. Ну, что уж случилось, того не изменить.

– Вернулся? – Спросила Олявера.

– Ты чего тут? – Я ведь не еврей пока, а вопросом на вопрос отвечаю.

– Надо же где-то работать, вроде.

– Один-ноль. – Усмехнулся я через боль.

– Чего?

– Кто первый на вопрос ответил, тот проиграл. Не знала штоль?

– Неа. Карочь, всё, отлёживайся, я капельницу сменила. Пошла работать. Потом пошушукаемся.

– Угу. – И я провалился в забытье.

Потом были менты-понты, распрос-допрос, всё как всегда. Выяснилось – по парку бегал какой-то ебанутый на голову с кирпичом и магнитофоном, прошловековым кассетником, на кассете Штраус в его исполнении и с оркестром. И я был не первый, попавшийся сегодня под его дирижёрскую палочку, кирпич. Мужик был преподом когда-то фортепиано и дирижёром оркестра по совместительству и ему казалось, что прохожие фальшивят, и он их поправлял «палочкой», как географ у нас в 17–й школе указкой бил по плечу зашалившихся шалопаев. Но если географ всё же был в адеквате, то дирижёр слегка наоборот. Одна девушка сегодня, как заявил дирижёр, виолончелистка, лажала и лажала и после кирпича не выжила. Через ширму от меня лежала. Мне ещё типа повезло, я был не безнадёжный флейтист, со слов «дирижёра».

Но этот случай нас столкнул и сблизил с Оляверой. И я не знал радывацца этому или огорчати ся.

Любовь прошла, завяли помидоры и их уже не воскресить. Чего бы ты там ни шептал над помидорами, снова они не зацветут. Помидоры, в отличие от меня, реанимировать нельзя, воскресения из мёртвых им не гарантировано, мягко говоря.

Но ведь вяленые помидоры вкусны зело и даже стоят дороже, специально узнавал в «SPAR» и даже в «MEGA». Так и мои чувства к Олевере вроде бы мертвы, но концентрированней. Как оказалось.

И что самое печальное, у неё тоже. Печальное? Да. Мы ведь теперь не могли реализовать свои концентраты, просто добавить воды и напоить друг друга вдоволь собой. Почему нет? Потому что у меня скоро будет ребёнок и это отменяет все прочие удовольствия и радысти жизни. Должно отменять.

Но после реанимации наши случайные встречи случались всё чаще. И каждый из нас жил на несколько так называемых семей. Я на две, она на три, иногда на четыре. Такая сложная жизнь. Особенно у неё. Но счастливая. Пусть даже кто-то называет это блудом и прелюбодеянием, это всего лишь клише невеж, как мне тогда мнилось. Мниться ли сейчас? Нет. Я бы хотел иного, ибо изначала не было так[60], как сказал тот же Прорэп. И должно быть иначе. Должен быть один муж и одна жена. Она и только она должна быть со мной. И с нею быть должен только один я. Вечно.

Из реанимации она спешила не домой, но в Парк. Дома у неё жил один из четырёх, не считая меня, что думал, что он у неё единственный и трудился в Яндексе по интернету, а значит всегда был дома. Я тоже из Универмага летел к Кукольному театру в Парке. У нас получалось уходить с работы пораньше иногда и случайно встречаться почти ежедневно, хотя бы на пять минут. И мы гуляли промеж каруселей, иногда покупая билеты на аттракционы, особенно на отреставрированное Чёртово Колесо, то в открытые, то в закрытые кабинки. И на самой высоте мы брали друг друга прямо над городом. Мы чувствовали себя, нет, мы были птицами, совокупившимися в полёте. И абсолютная взаимность резонировала в наших телах, усиливая эффект экстаза. Не говорю оргазма, потому что оргазм это малая часть из того, что с нами происходило прекрасного. Именно – экстаз, подобный религиозному исступлению, именуемого блаженством, выходом из себя до потери сознанья.

На кукольные спектакли тоже ходили и экстазировали под кукольное представление друг от друга на последнем, 12 ряду. Мы всегда брали 9 и 10 места в центре ряда, онлайн, на сайте театра. Всё было чинно и благопристойно, никаких стонов и криков, только аплодисменты и крики «браво» и «бис»[61] в нужные моменты как с нашей, так и сценической стороны, наш экстаз совпадал с их аншлагом.

Увы, городок маленький, и нас не могли не увидеть вместе, те, кто не должен был увидеть. А может и должен – всё происходит ради метаморфоз действительности, трансформаций реальности, в просторечии – к лучшему. И в театре и в Парке нас видело много знакомых, которые легко могли сообщить о нас нашим законным, как у меня или полузаконным и беззаконным, как у Оли, партнёрам. Странно только, что раньше не рассказали. Два месяца наши встречи протекали без последствий, пока Женя не устроила мне истерику на кухне, с классическим битьём посуды о посудомойку, свержением микроволновки с холодильника на пол и выбрасыванием монитора стационарного компа с балкона.

Я ей всё рассказал. Она всё поняла и послала меня – «нахуйвпизду со своими сказками»[62]. Как только ей не стыдно при ребёнке в животе материться как слесарь, а ещё воспитатель. Какой плохой пример для малышей. Я-то думал, что повезло мне с женой, собственная воспиталка есть. Как же я ошибся. Она тоже в свою очередь ошиблась во мне, не такого фантазёра она себе из меня представляла. Как же я её понимаю и сострадаю ей. Но её саму ещё надо воспитывать, чтобы не сквернословила в присутствии детей. Хотя я никогда не понимал, почему, слова как слова, такие же прекрасные как и все прочие, только часто их произносят в каком-то озлобленном контексте с интонацией ненависти или как слова-сорняки. И вот это уже не лепо. Употреблять мат надо уметь, это такое же искусство, как и всё прочее.