– Сенечку жалко, – признал Клим. – Но он не из-за Ястреба, он из-за самого себя и дурости своей. Как и ты с бомбой этой. Так нельзя – ни в чём не разобравшись.

– Нельзя, – грустно покивал Алёшка.

– Вот Богдан Валерьевич наверняка в наши годы глупостей не делал, – уважительно посмотрел на Репина Клим.

– Делал, – Богдан загнул рукав рубашки до локтя и продемонстрировал продольный шрам на левом запястье. – Младше вас, правда, был… но такой же идиот, как сейчас Синицын. С парнем расстался, его в Израиль увозили, родители. А я… тоже не понимал, как так можно – беспрекословно слушаться взрослых. Воспринимал как предательство.

– Но вы остановились, – сказал Клим.

– Меня остановили. Мама, – объяснил Богдан. – Я был ей нужен, как оказалось. А сейчас её нет, и я не нужен никому.

– Не выдумывайте, Богдан Валерьевич, – покачал головой Клим. – Вы нам нужны.

– Я ушёл из училища, – напомнил он.

– А вы не как преподаватель, просто как человек. Кое-для кого – и не просто.

– Это для кого же?

Вопрос остался без ответа. Клим глянул на экран своего звонко пиликнувшего телефона и быстро проговорил:

– Я – домой.

– Может, тебе такси вызвать? – предложил Богдан.

– Не, меня батя встретит на машине. Это он эсэмэску прислал.

Клим обулся в прихожей и выбежал за дверь, крикнув:

– До свидания!

Богдан прошёл вслед за ним, запер оставленную неприкрытой дверь. В это время Алёшка встал из-за стола и неуверенно пошагал в прихожую. Сказал:

– Я тоже пойду.

– Куда? – остановил его Богдан.

– Домой, – проговорил он.

– Ты никуда не уйдёшь, – Богдан схватил его за плечи и буквально впечатал в стену.

Сам с трудом соображал, что делает и зачем. В его руках было такое желанное тело, и он стискивал его до синяков, накручивал на ладонь волосы, целовал, прикусывал, вылизывал лицо, шею и плечи. Запустил руки под футболку, прошёлся по рёбрам и пояснице, потом по спине вдоль позвоночника. С силой прижал его к своей груди, Алёшка вскрикнул – возможно, не от удовольствия, а от боли, это ещё больше завело Богдана. Футболку не стал снимать, задрал вверх и закрыл ею лицо парня. Тот слегка задыхался, но Богдан просто не думал о том, что ему это может быть неприятно. Подхватил его; не ощущая сопротивления, уложил на ковровую дорожку, раскатанную вдоль узкого коридора; стянул с него шорты вместе с трусами, ущипнул за ягодицы, нащупал ложбинку между ними и нежную дырочку ануса. Наскоро растянул смазанными собственной слюной пальцами. Огладил тугие яички и прикоснулся к бодро торчащему члену с обрезанной крайней плотью. Хмыкнул про себя – да, предполагал, что так… Похоже, за свою не такую уж долгую жизнь он видел едва ли не больше обрезанных членов, нежели Иоанн, крестивший толпы еврейских мальчиков в мутных водах Иордана. Приспустил резинку своих пижамных штанов, выпростал собственный возбуждённый орган – крупный, тяжёлый, бордовый. Резко вошёл, ощутив, как там, в Алёшкиной сладкой заднице, тесно и горячо. Передохнул немного, закинул мальчишкины ноги в белых носках себе на плечи и продолжил вбиваться резкими ритмичными движениями. Чувствовал, что Алёшка напряжён, каким-то краем сознания понимал, что ему больно, но остановиться не мог. Пацан не кричал, только вгрызался зубами в ткань футболки, влажную от его слюны и горячего дыхания.

Богдан не ожидал, что Алёшка кончит первым, не прикасаясь к себе руками, но так произошло. Тогда он выдернул свой член и разрядился, размазав липкую жидкость по животу парня, испытывая при этом не удовлетворение, нет, – безумное облегчение.

Отстранился от мальчишки, сорвал футболку с его лица, скомкал, отбросил в сторону. И замер, увидев на лице Алёшки выражение страха и абсолютной покорности.

– Ты что? Маленький мой…

Алёшка не отвечал, только продолжал прикусывать губы. Богдан поднял его, поставил на ноги. С лица перевёл взгляд вниз и увидел медленно скатывающуюся по внутренней стороне бедра тонкую струйку крови.

– Больно? Прости. Я не хотел.

– А я хотел, – тихим сиплым голосом выговорил Алёшка. – Знал бы ты, как давно…

И через силу, превозмогая боль, улыбнулся уголком рта.

Ругал себя: дорвался, скотина, до сладенького, всё-таки изнасиловал пацана. Да ещё в такой день… ночь, то есть – неважно. Было нестерпимо горько и стыдно. Хотелось отмотать время назад и сделать всё по-иному: медленно, ласково, аккуратно, после душа с ароматной пенкой, на чистых простынях. С презервативом (чёрт, как можно было забыть?!), со смазкой, само собой. Повторял на все лады: «Какая же ты сволочь, Богдан Валерьевич». Однако ощущать себя сволочью было приятно. Этот стремительный коридорный секс казался ему местью Алёшке за все его ужимки, поддразнивания, манящие улыбки, откровенные прикосновения, так долго не приводившие к чему-то большему.

Оправдывался перед собой: малой же сам напрашивался. И признался, что хотел. Ну, и получил, что ещё…

Он не его ученик теперь. И ему семнадцать лет, почти восемнадцать. А возраст согласия – шестнадцать, так что…

Нет, нет. Какое нахрен согласие, сам-то понимал, что это было изнасилование. Он виноват. Не перед законом – перед самим собой, это ещё страшнее.

И… что будет потом? Богдан уедет в Москву. С собой Алёшку забрать? Обуза, лишние проблемы. Квартиру можно будет продать только через полгода, когда вступит в силу завещание. Значит, придётся обитать в хостеле или снимать какой-то угол. Захочет ли мальчишка жить с ним? Возможно, предпочтёт вернуться к бабушке. Ему ещё доучиваться два года. Конечно, не вопрос перевестись в столичный колледж подобного профиля, но там ему придётся привыкать к незнакомым сверстникам, которые неизвестно, как отнесутся к парню из провинции. А здесь у него друзья.

Друзья… Один в могиле, другой на грани между жизнью и смертью с исполосованными лезвием руками. Третьего Алёшка считает предателем, хотя тут не всё однозначно. Четвёртый много лет прощал ему насмешки, а теперь всё больше отдаляется, предпочитая общество старшекурсника, сестры и симпатичных девчонок. Пятый… Вроде бы самый близкий друг, в одной песочнице выросли и вечно друг друга поддерживали в своих авантюрах, на учёте стояли и в обезьяннике сидели за компанию. Но вот… Именно Клим привёл Алёшку к насильнику. К нему, к Богдану. Своими, можно сказать, руками отдал на растерзание. Не такой уж Клим наивный, чтобы не догадаться, чем дело кончится, когда оставил его здесь на ночь.

Впрочем… да откуда же он мог знать!

Время двигалось к полудню, а Богдан никак не мог заставить себя заглянуть в спальню, куда вчера отволок потерявшего сознание Алёшку. Сам провёл полночи без сна в маминой комнате. Нервничал, думал, переживал. Пытался отвлечь себя, листая в интернете новостную ленту и бездумно шарясь по группам в соцсетях. Потом решил переключиться на дела общественно полезные: закинул в машинку свою и Алёшкину одежду; в прихожей поправил серое полотнище, которым было завешено зеркало; расставил разбросанную обувь. На кухне вымыл тарелки и вилки, сполоснул стопки, убрал в холодильник водку. Бутылка, кстати, осталась почти полной: выпили чуть-чуть, хоть и втроём старались. А он такую прорву крепкого алкоголя надеялся осилить в одиночку, идиот!

Помедлив немного, всё же решился. Приготовил бутерброды, расставил чашки-блюдца на подносе и, накинув на плечи клетчатый домашний халат, отправился к Алёшке: будить, кормить и просить прощения.

Алёшка не спал. Лежал на животе, выпростав из-под одеяла голые ноги, и без звука гонял какую-то игру в сотовом телефоне.

– Доброе утро, – сказал Богдан, ставя поднос на тумбу у кровати.

– Доброе. Это что? – спросил Алёшка.

– Завтрак. Тебе. Я не знал, любишь ты кофе или чай, поэтому принёс на выбор.

– Ой, спасибо! А можно сначала кофе, а потом чай? Очень вкусно пахнет и то, и другое.

«Это ты, моё чудо, вкусно пахнешь», – подумал Богдан. Очень хотелось прижать его к себе, зарыться лицом в растрёпанные белокурые волосы, поцеловать в искусанные губы. Не смог – застеснялся, как ребёнок. Вчера, спьяну, такой смелый был, надо же…