Был подобный опыт международных отношений и у Алёны, только высокому белокурому немцу с ехидно-обаятельной улыбкой и до белёсой прозрачности светлыми глазами, похоже, не столько картины понравились, сколько сама художница. Генрих показался ей непохожим на типичного бюргера, пиву он предпочитал кофе из маленьких чашек в уютных забегаловках, был нежаден и искренне романтичен. С ним Алёна, наконец, поняла вкус поцелуев под дождём и всю прелесть любования звёздным небом с крыши девятиэтажного здания. С ним же ощутила и сладкий ужас рискованных игр с наручниками и плёткой. Всё, о чём он просил, – то ласково, то приказным тоном, – исполняла без удивления и робости, словно под гипнозом. Пожалуй, если бы он потребовал, без слов надела бы и неудобные туфли на высоком каблуке, и розовое платье. Но Генриху этого было не надо, русская девушка нравилась ему именно такой, как есть, – коротко стриженой, в джинсах и клетчатой рубашке или в шортах и майке – похожей (в свои двадцать семь!) на шестнадцатилетнего мальчика. Особенно со спины.

Генриху нужно было возвращаться домой. Влюблённая Алёна засобиралась на ПМЖ в Германию. Размечталась, ага.

Кроме Генриха, был ещё и Кирилл – человек на двадцать два года старше Алёны. Лучший на тот момент друг и самый прекрасный в мире художник, толстый бородатый Кирюха в моряцкой тельняшке, похожий одновременно на лидера питерских «митьков» Шагина, на косматого геолога из песни «Агаты Кристи» и на всех папиных походных товарищей сразу. Всё закончилось короткой и безжалостной кровавой дракой в коридоре коммунальной квартиры, где из каждой двери торчала голова какой-нибудь любопытствующей тётки или бабушки. Генрих ушёл с разбитой физиономией и больше в Алёниной жизни не появлялся. А она сама так и осталась в Кирюхиной комнате, откуда уже через пару недель её увезла в больницу вызванная сердобольной бабушкой-соседкой «скорая». Мальчик, родившийся на шестом месяце, прожил всего два часа. Писать заявление в полицию, на чём настаивал увидевший лиловые гематомы на её теле врач, Алёна не стала. Нет, нет, она вешала шторы и упала с подоконника. Сама. Да, шесть раз.

Зарегистрировали брак в районном загсе без всяких свадеб. Никаких белых платьев, букетов, лимузинов – боже упаси! Никаких банкетов на полсотни родственников. Даже сестре Алёна не сказала и Динке не позвонила. Родителей поставила в известность уже потом, когда приехали они с Кирюхой в Лучню и заселились в квартиру, оставленную младшей племяннице в наследство одинокой престарелой двоюродной тётушкой. Прошло два года, и родился Стёпка. Ещё через год с небольшим Кирилл уехал – просто уехал, разводиться он и не собирался.

А тогда, в Славске, отпраздновали бракосочетание графином ледяной водки с немудрёной закуской в компании Кирюхиного институтского друга Димы и Диминой жены Лены. Потом продолжили (благо лето, тепло) на скамейке в парке с малознакомыми личностями бомжеватой наружности. Кирилл напился до безобразия, орал на всех, попрекал Алёну ребёнком от немца и прочими грехами. Алёна тоже напилась и на его выпады не реагировала. Никак. Пустота в тот момент уже, видимо, начиналась. Потом она стала разрастаться, как опухоль, всё больше и больше. И сделалась беспредельной.

От пустоты спасти пыталась Динка. Напрашивалась на прогулку: Алёна везёт Стёпку в коляске, подруга удерживает на поводке рыжего кудлатого пса Кузю самой загадочной в мире породы. Выдавала в безумных количествах какие-то идеи. То предлагала познакомить Алёну с каким-то симпатичным юношей:

– Ну, и что, подумаешь – замужем! Что там осталось от твоего «замужа» – пшик один.

То рекомендовала обратиться в детский садик, куда поставили Стёпку на очередь, с творческим предложением:

– Скажи, что разрисуешь им стены Чебурашками и Винни-Пухами, они ж обрадуются!

Одна из таких идей поначалу даже показалась Алёне интересной. У Динки был маленький бизнес – она выпекала на заказ торты и украшала их фигурками из мастики.

– Ну, подумай сама, что я могу слепить? – вздыхала она. – Клубнику там, цветы. Я же одну несчастную художку окончила, а ты – ещё и целое художественное училище. Ясен пень, у тебя фантазии больше! Напридумываешь эльфов, гномов, сказочный лес. Ты только эскизы в цвете рисуй, а лепить я сама буду. Стоить такой торт будет дороже, разница – твоя.

Алёна подумала-подумала… И поняла, что Динка сочинила эти эскизы специально, чтобы чем-то занять затосковавшую подругу. Картинки с какими хочешь персонажами можно ведь найти в интернете. Так зачем Алёниных рисунков ждать, которые неизвестно ещё, получатся ли да понравятся ли взыскательному клиенту? И отказалась.

Сейчас Динка пришла к ней, пила чай с сырными крекерами и скользила пальцами по экрану телефона, пытаясь отыскать для неё что-то интересное и важное во Всемирной паутине.

– Вот, смотри. Союз художников проводит какой-то форум молодёжный. До тридцати лет. Тебе подходит.

– Какое подходит? Мне уже тридцать один почти.

– Хм, почти. Давай посылать тогда быстрей, пока не исполнился.

– Да что посылать-то?

– Картинки же!

– Динка! – грустно сказала Алёна. – Ты забыла? Я сто лет ничего нового не рисую.

– Ну, уж и сто! Давай старые пошлём, они хорошие.

– Ой, прямо! Ерунда всякая.

– Ничего подобного. Давай мне Степашку, а сама полезай на антресоли и доставай те, где Алиса с Чешириком, лестница в небо, ещё дети какие-то со шпагами и барабанами. Не помню, иллюстрации к Крапивину, что ли? Или это просто про то, как мы в мушкетёров играли. Помнишь? Всё тащи! Сейчас выберем, я сфоткаю на телефон и отправлю сразу на «мыло». Пригласят, съездишь на два дня, развеешься, пообщаешься с людьми, познакомишься с мальчиками.

– Придумала, блин! Какие два дня? Я кормящая мать, Степан Кириллыч каждые четыре часа, как по расписанию, молока требует.

– Обойдётся твой Кириллыч. Ишь, требовательный какой, весь в папашу. Да нас пора от титьки отучать, мы уже вон какие зубастые, человеческую еду только так трескаем. Степаш, хочешь печеньку? – засюсюкала Динка, беря малыша на руки.

– Э-эй, Динища! Не давай ему крекер свой, это химия. Возьми вот эти лучше, – Алёна протянула ей детское печенье в коробке с танцующими бегемотами.

– Будто это не химия! Ты бы Алён, испекла что-нибудь своё, фирменное.

– Вдохновения, Дин, нету.

– Вдохнове-ения… – протянула подруга. – Влюбиться тебе надо, сестрица Алёнушка. Вот тогда и картины, и печеньки с пирожками, как из рога изобилия посыплются. Да ещё и вот ту штуку доплетёшь за один момент, – Динка кивнула на брошенный в стадии полуготовности коврик из пёстрых лоскутков.

– Ты соображаешь, что говоришь, Динистая? – фыркнула Алёна. – Я сроду не влюблялась. Не умею. И учиться уже поздно.

– Так и не влюблялась? Да ну тебя, Алёнишна! А в Кирюху своего ненаглядного?

– Ненаглядного, скажешь тоже! Нет. Это… так, просто.

– А как же этот… немец твой? Герман?

– Генрих.

– Он самый. Что – тоже так просто? Не верю.

– М-мм… не, не так, – Алёна задумчиво улыбнулась. – Но – тоже просто. Представь себе, на уровне инстинктов.

– Да ну тебя! – обиженно произнесла Динка. – Инстинкты у неё. Пещерный человек. Пяти-кантроп.

– Четырёх-с-половиной-кантроп, – вспомнила Алёна школьную шутку и расхохоталась.

Пока болтали и пересмеивались, времени даром не теряли. Алёна принесла рисунки, забрала у Динки сына, а та быстро отщёлкала десяток работ, составила от имени выпускницы Славского художественного училища Задорожных Ал. письмо в Союз художников и отправила по указанному электронному адресу.

– Всё, Алён! Ушла твоя заявка.

– Чего? Куда ушла? – испугалась Алёна. – Верни назад быстро, я не хочу!

– Поздно. Жди ответа теперь.

– Никуда я не поеду! – завопила она.

– Поезжай, Алёнушка, я со Степашкой посижу, – сказала прибежавшая на шум из кухни мама.

– Все против меня! А-аа, ладно! Может, ещё и не пройду, может, им не понравится.

– Да ты что! Такая красота – и не понравится? – всплеснула руками мама, глядя не на картинки с путаницей зазеркальных миров, а на саму раскрасневшуюся Алёну.