Картинки понравились. Через две недели Алёна Задорожных получила приглашение принять участие в слёте молодых художников, который будет проходить в детском лагере «Алые паруса»…

========== 2. Богдан Репин ==========

…В детском лагере «Алые паруса»! Богдан недовольно фыркнул, читая на мониторе сообщение. Он ничего не имел против Грина, любил даже кое-что у него. «Фанданго», например. Это ведь там, кажется, герой через картину попадает в параллельный мир. (Что, кстати, случается. Он знал, с некоторыми картинами – так). Беда была в том, что опошлили, растащив «на сувениры», гриновские имена и названия. Гостиница «Ассоль», кафе «Зурбаган»… Розовые сопли. Помнится, Крапивин этим возмущался. В каком вот только произведении? Вылетело напрочь из головы. Впрочем, лагерь – это ещё ничего. Детям романтики как раз не хватает. Они сейчас рано становятся циничными. «Мы такими не были», – не в первый раз подумал он. А какими – были? Кто – мы?

Город за Уралом, географически – уже Азия, да и судя по нравам и порядкам – далеко не Европа. Впрочем, в некоторых смыслах у нас и Москва не Европа, и дивный Славск с его древнерусским колоритом. И окно в неё, родимую, град Петров. Окно – но не она сама. Вы уж определитесь, ребята, распахните его, впустите свежий ветер перемен и осознайте, что всё теперь не так, как вы привыкли, или же закройте форточку – дует. Нет. Ладно. О другом думается совсем. Или всё о том же. Хватит.

Город его детства. С целыми кварталами деревянного зодчества, музейных экспонатов, в которых живут и живут себе люди. Без моря, но с корабликами на старинных флюгерах. С оврагами, заросшими высокой травой, в одиночку лазить по которым было жутко, а вдвоём – жутко и радостно, как передвигаться по джунглям в поисках приключений. С заброшенными рельсовыми путями, ведущими, наверное, в какие-то незнакомые миры – так и не удалось до конца пройти и проверить, потому что всегда до темноты надо было вернуться домой, где ждала мама. С музыкальной школой, где учился лучший на свете человек – Мишка Вельтман. Тонкорукий и тонконогий, всегда подпрыгивающий при ходьбе и размахивающий руками при разговоре, он был похож на кузнечика из мультфильма, особенно со своей блестящей лаковым боком скрипкой. Богдан тогда, помнится, выучил расписание его занятий и приходил к обозначенному в нём времени, каждый раз делая вид, что – случайно. Шёл от бабушки. Ходил в аптеку. Просто гулял. Просто… Иногда нарезал круги вокруг музыкалки целый час, потому что Мишку оставляли что-то досдавать, или доучивать, или на репетицию с ансамблем. Ансамбль этот терпеть не мог – после репетиций Мишка шагал домой в компании двух толстощёких горластых девчонок. Они держали его за локти и всю дорогу громко хохотали – то ли Мишкиным шуткам, то ли от избытка хорошего настроения. Богдан тогда крался за ними по улице, прячась то за телефонную будку, то за угол дома, то за тётку с сумками, старался казаться незаметным. Практически человеком-невидимкой. Правда, иногда Богдану казалось, что Мишкины подружки разглядели и ржут как раз над ним, высоким и нескладным парнем в потрёпанной школьной форме и грязных кедах. Порой думалось, что и Мишка над ним посмеивается. Конечно, у Богдана не было модных шмоток, какие можно было в те времена привезти из загранкомандировки или купить втридорога у спекулянтов. Их с сестрой растила без отца мама-библиотекарша, на её маленькую зарплату многого нельзя было себе позволить. На самом деле Мишка вовсе не чувствовал превосходства над другими только из-за того, что папа – главный инженер большого завода – баловал сына подарками. Выходя во двор в новых джинсах «Монтана» и кроссовках «Адидас» или с маленьким японским магнитофоном в руках, он смущённо дёргал плечом: мол, я не просил, он сам – чего уж, не отказываться же теперь. И, шастая вместе с Богданом по пустырям и заброшенным домам, не жалел новых штанов и обуви, лез прямо в грязь и колючки.

Богдан часто украдкой (в открытую – стеснялся) внимательно рассматривал Мишку, словно старался заучить наизусть каждую его чёрточку. Себе он это объяснял так: «Хочу нарисовать его портрет. Потом, когда совсем научусь, как следует – тогда уж…» У Мишки были живые и выразительные карие глаза, красивые длинные ресницы, и даже выдающийся нос, который был явно великоват для его узкого лица, ничуть не портил его. Предметом зависти Богдана были Мишкины волосы – тонкими аккуратными чёрными завитками они спускались на лоб и уши. У самого Богдана волосы в раннем детстве были белыми, а к восьмому классу сделались какими-то бесцветными, и их не брала никакая расчёска, лежать ровно они не желали, топорщились смешными вихрами. Раз он пытался призвать их к порядку, примазав позаимствованным у старшей сестры лаком для укладки. Но та заметила, подняла крик. Возмущалась не из-за того даже, что нахальный братец хватает её вещи без спроса, а потому что: «Мальчикам такими вещами заниматься неприлично». Какими? Нормально выглядеть – это теперь у нас неприлично? Сама же когда-то учила, что нужно быть аккуратным. И Богдан, сердито (по-Мишкиному!) дёрнув плечом, вышел из комнаты.

Мишка, Мишка… До сих пор Богдан вспоминал его с какой-то странной нежностью, что ли. Они «случайно» встречались у музыкалки: то у самых дверей, то чуть в стороне, на тротуаре или на пешеходном переходе. И Мишка каждый раз удивлялся:

– Богдаха, опять ты! Какими судьбами?

Тот бормотал в оправдание очередную наспех придуманную версию, почему внезапно мимо проходил. Но ему думалось: Мишка знает, что он здесь неслучайно, и ждёт этих встреч.

Чаще всего Мишка говорил, что ему надо домой, срочно, и тогда они шли в сторону новых многоэтажек, где Вельтманы недавно получили новую квартиру, по пути наскоро болтая о каких-то необязательных вещах: задачках по геометрии, фильмах про индейцев и ковбоев и песнях группы «Битлз». Пересказывали смешные случаи с уроков: они были одного возраста, но учились в разных школах, Мишка – в английской, а Богдан – в обыкновенной. Провожал его: если повезёт – до подъезда, если же Мишка был не в духе, то мог на полдороге и на полуслове буркнуть: «Ну, пока!» И тогда Богдан не смел догонять его, смотрел вслед, спокойно и печально. Но случались совсем волшебные дни, когда Мишка мог гулять допоздна где вздумается, и его ничего не стоило увлечь в путешествие по окраинам города. Богдан брал у Мишки из рук папку с нотами. Скрипку тот всегда носил сам – не доверял. Тёплой осенью они обошли все окраины, карабкались по отвесным склонам оврагов, любовались последними баржами на реке. Когда сидели – плечом к плечу – на прогретых солнцем рельсах, Мишка рассказал о поезде, идущем на станцию Мост. Это была первая история о множественности миров, узнанная им. Уэллс с зелёной дверью в белой стене и Кинг с Тёмной башней пришли позже, как и Грин с его «Фанданго». Уже в десятом классе заинтересовался фантастикой, зарубежной, но её в библиотеке было мало, зато на дальних полках наткнулся на томик Крапивина и с удивлением узнал в «Голубятне на жёлтой поляне» сюжет Мишкиной сказки. С удивлением – потому что до той поры считал, что Мишка сам всё это выдумал.

Там же, на рельсах, Мишка впервые за историю их совместных прогулок расчехлил скрипку и долго играл что-то протяжное и печальное, отчего сладко кололо в груди и на глаза наворачивались слёзы. Но это было уже в мае. А до того они всю зиму кружили по заснеженным тёмным улицам. Замёрзнув, забегали греться в библиотеку к Богданкиной маме. Там, в тишине читального зала, подолгу листали массивные альбомы с античным искусством и осознавали, что оба стремятся поскорее и с некой брезгливостью перелистнуть страницы с пышногрудыми Венерами, зато подолгу задерживают взгляд на Давидах и Аполлонах. Богдан не выдерживал напряжения, захлопнув фолиант, выскакивал из-за стола, хватал пальто с вешалки, забыв про шапку, и вылетал на улицу. Мишка догонял его, толкал в сугроб, сам падал рядом, они барахтались в снегу и хохотали, а мимо шли прохожие.