Наверное, честнее – когда просто секс. Никому ничего не обещаешь, никого (и себя в том числе) не обманываешь.

Никому.

Ничего.

Не умеет он так! Не хочет. Неинтересно.

Имел полное право на похороны Тагира не ходить, он теперь не куратор группы дизайнеров второго (третьего уже!) курса, не учитель, не наставник, никто. К тому же у самого горе, и дюжина печальных старух цедит по капле портвейн в гостиной. Если бы не пришёл, поняли бы, не осудили и родители Тагира, с которыми он почти не был знаком, и коллеги – так странно говорить о них «бывшие», будто и их он бросил. Взрослые. Но не пацаны. Те со своим юношеским максимализмом не простили бы, если бы не пришёл. Потому он и был здесь. В чёрном классическом костюме, который надевал и на мамины похороны; усталый, мрачный, непривычно молчаливый. Впрочем, кто много болтает в морге и на кладбище?

Попросили сказать «что-нибудь», произнёс общие слова о том, какой был Тагир талантливый, исполнительный, скромный; как ему искренне жаль… О конфликте мальчика с родителями и вообще о личном – ни слова. А тоска по тому самому несбывшемуся «личному» сжала сердце ледяной ладонью и не отпускала никак.

Девчонки, сбившись в кучку, рыдали. Угрюмый Клим стоял, комкая кепку в руках, рядом с ним загорелый по-южному Шурик гладил по спине плачущую младшую сестру и сам кусал губы, чтобы не разреветься. Никиты Ливанова не было – неудивительно, бессменный староста, похоже, давно с презрением относился к ребятам, с которыми в детстве приятельствовал. Далеко разошлись их дорожки.

Не было и Кольки, и Сенечки. По толпе прошелестело: Ястреб каким-то образом оказался замешан в истории с избиением и убийством Тагира, и родители отправили его в деревню к деду от греха подальше; Синицын вскрыл себе вены и сейчас в реанимации без сознания.

Алёшка… Он держался в стороне от однокурсников, прятался за спинами полузнакомых людей. Около морга отец Тагира выкинул его из автобуса со словами:

– Пидорам здесь не место. Это ты, сучёныш, виноват в том, что моего сына убили эти ублюдки.

Богдан, зажатый в автобусе между двумя преподавательницами, не решился возразить ему, вступиться за пацана. Побоялся скандала, таких же оскорбительных злых слов в свой адрес? Наверное. Пока ехали, подпрыгивая на каждой колдобине, упрекал себя в трусости и предательстве. Вспоминал, как его самого Вера кляла после гибели Яши.

До кладбища Алёшка добрался каким-то образом самостоятельно. Бахрамов-старший теперь не обращал на него внимания. Может быть, смирился, как с неизбежным злом.

Хоронили мальчишку, понятно, не по православному обряду, но и на мусульманский не было похоже. Что-то нейтральное, гражданская панихида. Мать Тагира позвала преподавателей и ребят на поминки – не в столовую училища, а в довольно дорогой ресторан. Богдан отказался, отговорившись усталостью и девятым днём по матери, его не стали удерживать.

Когда выходил в центре города из автобуса, директор училища ткнул ему в бок указующим перстом:

– Вовремя ты уволился. Будто знал, что так будет. После такого тебе всё равно бы у нас не работать.

Рявкнул на него:

– Поди к чёрту!

По пути домой зашёл в магазин, взял литр водки. Решил: когда божьи одуванчики разбредутся по домам, забухает в гордом одиночестве.

Всё вышло не так, как задумывал. Нет, бабули долго засиживаться не стали и даже прибрали за собой, умницы. Богдан принял душ и переоделся в домашнее, выставил на чистый кухонный стол принесённую литровую бутыль, достал из шкафчика стопку, вынул из холодильника пару тарелок с остатками старушечьего пиршества, стараясь делать всё медленно, обстоятельно и не думать ни о чём. И тут ожил сотовый, который он не успел вырубить. Чертыхнулся, но всё же ответил на звонок с незнакомого номера.

– Богдан Валерьевич, это Клим Бровкин, – пророкотал в трубке юношеский басок. – Вы дома?

– Да, Клим, – сказал, не понимая, зачем студент звонит ему.

– Откройте нам, пожалуйста, мы у подъезда.

– Не понял. Мы – это кто?

Ответа не получил; недовольно бормоча что-то себе под нос, спустился на первый этаж и открыл дверь подъезда. И… на его шее повис еле держащийся на ногах Алёшка.

– Что случилось, чёрт вас всех побери?

Тотчас же сообразил, что парень не ранен, не избит, просто пьян до изнеможения. Коротко выдохнул и поволок мальчишку вверх по лестнице. Это оказалось неожиданно тяжело: тощий, но высокий Алёшка весил, пожалуй, побольше, чем Яша или Олег, которых носить на руках было легко и радостно. Клим семенил следом.

В квартире Алёшка довольно уверенно встал на ноги и завернул в туалет, где тотчас же, обнявшись с унитазом, принялся опорожнять желудок от всего лишнего.

– Вы нас извините, Богдан Валерьевич, – сказал Клим. – Понимаю, мы не вовремя, но…

– Вовремя, вовремя, – перебил Богдан, осознав, что идея напиваться в одиночку была неудачной, что пацаны сейчас для него – лучшая компания. Вывалят свои проблемы, отвлекут от упаднических мыслей – пусть. – Клим, давай на кухню, помянем Тагира. И… маму мою помянем.

Достал ещё стопки, вилки, критически оглядел минималистский натюрморт с закуской и поставил в забытую (или подаренную?) Олегом микроволновку большую миску картофельного пюре с кусками жареного мяса.

Алёшка вошёл на кухню совсем вменяемым. Он успел умыться, его волосы были мокрыми, щёки розовыми, пухлые губы призывно яркими. Он был в чёрной футболке без рисунка, в коричневых шортах до колен. Разулся, видимо, в прихожей. Сел на кухонный табурет, вытянув безволосые голени и выставив на обозрение ступни в белых с натоптанной грязной подошвой носках.

– Костров, тебе, может, минералки? – осторожно предложил Клим.

– Не. Нормально, – Алёшка потянулся за стопкой водки.

Выпили, не чокаясь. Помолчали.

– Ребят, вы закусывайте, – засуетился Богдан.

Клима не надо было упрашивать, он налёг на салаты, мясную нарезку и горячее так, будто три дня не обедал. Алёшка пил из бутылки воду, запрокинув голову и демонстрируя красивую белую шею с едва заметным кадыком. Богдан залюбовался, судорожно переглотнул. Смутился, сжевал дольку огурца, снова наполнил стопки.

– Богдан Валерьевич, вам не влетит за то, что вы учеников спаиваете? – забеспокоился Клим.

– Не влетит, – сказал он. – Вы уже не мои ученики, я уволился.

– Из-за нас? – с тревогой посмотрел на него Алёшка.

– Нет, – соврал он. Объяснил. – Меня давно звали в Москву преподавать, я отказывался из-за мамы, она привыкла жить здесь, не хотела переезжать. Теперь вот решился.

– Нас, значит, бросили, – нахмурившись, сказал Алёшка.

– Значит, бросил, – подтвердил Богдан. Получилось жёстко. Пусть. – А вы зачем пришли – уговаривать меня остаться?

– Не, – мотнул головой Клим, – мы же не знали. И не будем уговаривать: раз вам так лучше, то пожалуйста. Мы просто… Я вам привёл этого террориста – может, он вас послушает.

– Что ещё он натворил? – слово «террорист» заставило Репина всерьёз забеспокоиться.

– Пока ничего. Но просил у меня взрывчатку. Хочет сделать бомбу и забросить в качалку, где занимаются эти… которые Тигру убили, – проговорил Клим. – Я отказал, так он говорит, что в другом месте найдёт и всё равно сделает и кинет. Объясните ему, что так нельзя: там же могут и невиноватые быть.

– Алёшка, – мягко начал Богдан.

– Да понимаю я всё, – сказал Костров. – И не буду, вы не думайте. Но Ястреба всё равно убью. Он с теми был – представляете, какая сволочь.

– Если бы он признался, что такой, как Тагир, тогда бы и его… – высказал Богдан то, о чём думал уже давно, задолго до трагедии.

– Вот я и говорю – трусливая сволочь.

– А я не верю, – вступился за Кольку Клим. – Наговорить на человека чего угодно можно. Его самого ведь никто не спрашивал.

– Спросишь его! Удрал – и всё.

– Не удрал, а родители заставили уехать. Тебе, Костров, не понять.

– Да, – тихо сказал Алёшка, – мне не понять. У меня же никогда не было родителей. Бабушка же не в счёт… А Сенечка вскрылся из-за этого гада.