Когда ты вернёшься – всё будет иначе,
И нам бы узнать друг друга.
Когда ты вернёшься, а я не жена
И даже не подруга…
Сдвинулся чуть влево, чтобы огонь не мешал разглядеть поющую. С удивлением узнал Алёну. Надо же! Хорошо поёт. Душевно и со смыслом. Но это ничего не меняет.
Некуда ему возвращаться и незачем.
Что в день последней их встречи вызвало у него отторжение? Её излишняя напористость, спешка. Хрен знает для чего надетая ею короткая юбка: в джинсах девушка выглядела намного привлекательнее. Казалась похожей на мальчика. Со спины. Вроде бы он даже шутил на эту тему, и Алёна адекватно этот его специфичный юмор воспринимала. В какой-то момент был готов ей открыться. Теперь не станет. Не решится, не сможет. О дружбе тогда сказал, осторожничая, опасаясь за почти готовый буклет: побоялся – вдруг взбрыкнёт и бросит работу. Мало ли – у них, у девочек, такое бывает. Особенно, когда «эти дни».
Да, самым ужасным в тот момент, когда Алёна нагло уселась на него верхом, было то, что он почувствовал запах. Тяжёлый, душный, сладковатый ароман близкой менструации. Почти открывшейся, готовой хлынуть кровавым потоком. Запах злой, обиженной на весь мир сестрицы Светки, вот в чём дело. Возможно, барышня в тот момент сама не подозревала о сюрпризе её организма. Узнала где-то через полчаса, наверное. Вероятно, если бы не гормональный взрыв, связанный с этим делом, она не стала бы домогаться постороннего мужика. Который никакого повода к этому не давал. Ну, немножечко так. И то потому, что она похожа на пацана. На Алёшку Кострова. Даже практически тёзка – сама рассказывала, как её, маленькую пацанку, друзья отца называли Алёшкой. Ох, если бы не разница в росте, была бы копия, один в один. И у них могло бы что-нибудь получиться. Вот с Алькой Ярцевой – определённо нет, а с этой при подходящих обстоятельствах, пожалуй, вышло бы. Стоило попробовать, чтобы понять, действительно ли все люди бисексуальны.
Ничего теперь не выйдет. Так и будет угнетать его либидо этот злосчастный менструальный дух.
А поёт она неплохо. Как и рисует. Машину водит, правда, ужасно, но сам он и так не умеет, так что грех жаловаться. И ещё она милая и смешная. Была бы парнем – цены б ей не было.
Богдан снова посмотрел на Алёну. Допев, она без сожаления отдала гитару Василию, а сама устроила лохматую голову Алёшки, одетого в тёплый разноцветный свитер, у себя на коленях и принялась медленно перебирать его длинные волосы. Что она делает? Косы ему плетёт, что ли? Богдану стало нехорошо от царапнувшей изнутри ревности. Понятно, что Костров на неё не поведётся: он не бисексуал, это точно – стопроцентный гей. Однокурсницы-ровесницы, которые вешались пацану на шею и тискали его, как плюшевого мишку, никогда не вызывали у Богдана опасений. А вот видеть, как взрослая баба гладит и щупает его мальчика, было неприятно. Впрочем, если присмотреться как следует, можно было понять: ласкает она его по-матерински. Ничего страшного, уф, отлегло.
Успокоился, расслабился, слушая гитарные переборы, глядя на трепещущую на гнезде из брёвен и веток жар-птицу костра. Вдруг почувствовал, что кто-то жмётся к нему с правой стороны. Тагирка! Вот нечаянная радость. Притиснул пацана к себе покрепче, укрыл полой куртки, зарылся лицом в его густые волосы. И вдруг ясно ощутил: неважно, получится ли что-то с Алёшкой, но эту восточную сказку он точно сегодня затащит к себе в палатку. Потому что… от Тагира пахло Олежкиным любимым одеколоном, вот почему. И ему было всё равно, откуда взялось это, до боли знакомое, – хотелось лишь вдыхать его, смешанное с ароматом молодого тела, с запахами дыма, сосновой смолы, близкой речной свежести.
Богдан почувствовал, что скоро начнёт клевать носом. Побоявшись уснуть у костра, он нехотя поднялся, оставил куртку Тигре и, шепнув ему: «Извини, малыш», – ушёл спать в свою палатку. Втискиваться в спальный мешок не было сил – расстегнул, укрылся им, как одеялом. Вырубился мгновенно. Спал крепко. Не разбудили ни пение громким хором под развесёлые три аккорда; ни дружный девичий визг, выражающий не то испуг, не то восторг; ни рокот грома и шум ливня.
Вздрогнул и открыл глаза от скрежета молнии – не грозового отсвета, а металлической змейки, на которую был застёгнут вход в палатку. Увидел Алёшку – всё в том же свитере с яркими полосками, с влажными от дождя волосами.
– Я вашу куртку принёс, – тихо сказал он.
– Кидай в угол, она мокрая, наверное, – так же негромко произнёс Богдан.
Алёшка послушно швырнул куртку в сторону, а сам нагнулся, расшнуровал кроссовки, стряхнул их с ног и плюхнулся справа от хозяина палатки.
– Ты что вытворяешь? – сердито прошипел Богдан.
– Я не буду приставать. Я помню, что обещал, – шепнул мальчишка ему на ухо.
Не будет он, как же!
Следом в палатку вполз Тагир, тоже разулся и пристроился с левой стороны.
– А вот я ничего не обещал, – проговорил он. И торопливо полез холодными лапами Богдану под футболку. Он дёрнулся – скорее, от щекотки, чем от возбуждения. Проворчал:
– Не думал, что ты такой нахалюга, Бахрамов. А ведь какой скромный мальчик был!
– Он курсы прошёл, – захихикал Алёшка. – Повышения квалификации.
– Ребятки, – пробормотал Богдан, – милые мои! Очень хочу вас обоих. Но чую, что не справлюсь: слишком пьян, и годы не те. Делайте, что хотите, а я – спать. Только не говорите никому. Ладно?
– О чём не говорить? – съехидничал Алёшка. – Что вы не смогли?
– Нет. Что хотел. Потому как не-пе-да-гогично. Поняли?
Погрузился в сон, даже не договорив, до такой степени воздействовали на него и алкоголь, и усталость. Грезилось что-то эротическое, возможно, половина казавшегося сном происходила на самом деле. Спросить бы потом непрошеных гостей, что они тут вытворяли. Так ведь ни за что, паршивцы, не сознаются!
Окончательно пробудился, когда рассвело. Точнее, рассвет был раньше, а сейчас прекратился дождь, ветер разогнал клочья ночных туч, засвистели и защёлкали лесные птицы. Стенки палатки сделались прозрачно-розовыми, сквозь них проступали теневым узором сплетающиеся ветки деревьев.
– Солнышко встало, и не только оно, – себе под нос пробормотал Богдан, решив поделиться с окружающим миром единственной пришедшей на ум и довольно пошлой мыслью.
Мальчишки свернулись в клубок, как два замёрзших котёнка. Богдан осторожно, чтобы не потревожить и не разбудить, укрыл их расстёгнутым спальником, поверх него кинул подсохшую за ночь куртку.
Болела голова: сам виноват, нехрен было напиваться. Ломило руки и спину – переусердствовал с непривычки с дровами, а до этого потаскал тяжёлые пакеты с продуктами: от дороги, где остановился автобус, до «стойбища» было не меньше трёх километров, а они с Фёдором оказались основной движущей силой. Богдан выбрался из палатки, застегнул молнию на входе, чтобы ребят не потревожили комары. Обуваться не стал, подвернул спортивные штаны почти до колен и босиком по мокрой траве пошагал к Волге – решать проблему утреннего стояка с помощью холодной воды.
Долго плавал вдоль берега. Действительно, помогло. Да и головная боль слегка отступила. Вышел из воды, чертыхнулся, вспомнив, что не захватил полотенце. Как всегда! Вытерся кое-как футболкой, надел её, мокрую и мятую, понадеявшись, что высохнет и расправится. Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, натянул трусы и штаны. Огляделся по сторонам и тихо выругался снова: неподалёку Юлия Юрьевна и Синицын чистили прибрежным песком котёл. Та-ак… Подслеповатая женщина могла и не заметить его, плескавшегося в волжских водах совершенно обнажённым. А вот глазастый Сенечка наверняка рассмотрел всё, что надо и не надо. Впрочем, больно нужно тихому воспитанному Сенечке глазеть на голого преподавателя! Ему никто, кроме ненаглядного Кольки, неинтересен. В последнее время очень уж примагнитились друг к другу эти две противоположности – уличный Гаврош и комнатное растение мамы-одиночки.
Хотя… не такое уж Синицын и растение. Стал он вроде бы посмелей, начав встречаться с Колькой Ястребом, и как-то чуть-чуть повзрослел, что ли. А его картины – особенно те, что написаны после майского форума, – до боли напоминают пейзажи Тропинина. Да, Яша, не было у тебя при жизни учеников, так пусть хоть после ухода твоего в мир иной появятся последователи.
