Богдан вызывает её в Славск или Фёдоровское поговорить о буклете для музея, но о делах они как раз беседуют очень мало, в основном, как и по телефону, – о каких-то посторонних вещах. В «Якорном поле» с Богданом Алёна побывала раньше, чем с Алёшкой, первым пообещавшим ей это удовольствие, так что тот даже слегка на неё обиделся.

Что ещё? Иногда во время разговора Богдан брал её за руку и тихонько большим пальцем щекотал запястье; эта невинная ласка доводила её до ошеломления, почти до обморока. Один раз, в Фёдоровском, он подхватил её за спину и под коленки и перенёс через большую лужу. Случалось, гладил по волосам и вдруг, словно чего-то пугаясь или смущаясь, отдёргивал руку. Целовал на прощание в щёку – всегда как-то быстро, смазанно, будто торопился поскорей её выпроводить и заняться чем-то более интересным. Познакомил с самыми близкими ему людьми – мамой и вдовой погибшего друга (того самого Якова Тропинина!) Верой. Интересовался Стёпкой, покупал для него недешёвые книжки с картинками и сладости.

В общем, Алёне казалось, что Богдан ухаживает за ней, как робкий интеллигент, не решающийся признаться в своих чувствах. Об интимной стороне жизни он не заговаривал: то ли не хотел торопить события, то ли не стремился к близости вовсе, будто игра двух вхрослых людей в этакую школьную полувлюблённость-полудружбу его вполне устраивала.

Ответа на вопрос о любви его действиях не было.

Как ни странно, в таком неопределённом, подвешенном состоянии Алёна ощущала себя комфортно. Словно и не надо большего. А если вдруг почувствует, будто чего-то не хватает, – что ж, всегда есть пятнадцать-двадцать свободных минут перед сном, тёплый душ и собственные пальцы.

Любит ли сама она Богдана?

Динка говорит – да. Собственная личная жизнь у неё не сложилась, и она искренне радуется за подругу, на которую вдруг в тридцать лет нахлынуло большое, светлое и чистое. И никаких отмытых до блеска слонов!

Алёшка говорит – да. Он влюблён немножко в Тагира и очень-очень – неизвестно в кого, а Алёна – родная душа, сестра, подружка, его зеркало, и он хочет и для неё той сладкой муки, какую сам испытывает ежедневно, ежечасно, ежеминутно.

Мама говорит – сдурела баба на старости лет, лучше бы ребёнком как следует занималась. И не торопилась второго заделывать от постороннего мужика.

Ах, мама! Как ты не понимаешь, мама, – твоя дочь действительно взрослая тётка и прекрасно знает, откуда берутся дети. Не от поцелуев, мама, они зарождаются во чреве; не от чашки кофе, не от ночных разговоров по телефону, не от торопливой мастурбации в ванной с тихими, сквозь сжатые зубы, стонами и яростным журчанием проточной горячей воды.

Алина Ярцева говорит – ты сама решай. И зовёт к себе на дачу, на шашлыки, чтобы легче решалось. И Динка радостно хлопает в ладоши: «Едем, Алёнишна, едем! Будет весело». Алёна соглашается и почти уже едет, но почему-то в последний момент, скомкав листок из блокнота с маршрутом, как добраться до Алининой дачи, снова берёт билет на автобус до Фёдоровского.

Вера говорит – всё будет хорошо. Она такая уютная, с большой мягкой грудью, в которую Алёна утыкается лицом и плачет, не стесняясь. Вера гладит её по стриженым волосам по-матерински нежно.

Вера говорит – пей чай, бери мармеладку. Жёлтые мармеладки с кислым лимонным вкусом, красные – со сладким малиновым, зелёные – с не-поймёшь-каким. Чай травяной успокаивает и бодрит одновременно; сушит слёзы, делает глаза блестящими, а щёки – горячими и алыми. Напиток богов!

Вера говорит – трудно тебе будет. Он человек непростой. Мне с Тропининым тяжело было, а с этим ещё хуже, у него вообще всё запущено. Ох, и не спрашивай. Вырастешь – поймёшь. Но ты попытайся, вдруг что у тебя и получится.

Алёна прихлёбывает чай из большой кружки, которую держит двумя руками. Напиток обжигает губы, но аромат мяты ледяной стрелой проникает в мозг. «Всё будет хорошо» и «У тебя получится» – она слышит только эти слова. Остальное не укладывается в голове – и ну нафиг. Никаких вопросов.

Всё. Будет. Хорошо.

Всё. Будет.

Всё.

Только неясно с этой любовью, хоть на ромашке гадай. Любит, не любит. Лепесток туда, лепесток сюда. Правда, цветочное гадание – чтобы чужие чувства понять. А свои – как? Любовь, не любовь. Если не было её никогда, если даже кино про неё всегда на другой канал переключала и в книжках скучные страницы с этой самой любовью пролистывала, как тогда догадаться, она это или что-то другое?

Они говорят… но со стороны разве видней?

Мама Богдана отправилась на прогулку с такими же, как она, бабулями в смешных шапках на седых кудряшках, в шерстяных кофтах и с зонтами наперевес в солнечный день. Богдан попросил Алёну помочь с уборкой, она заключалась в том, чтобы горы брошюр, журналов и какой-то бумажной мелочи поднять с пола в гостиной, перенести в спальню и сложить там. Однозначно, тоже на полу, аккуратными кучками; ни в какие шкафы и тумбы всё это полиграфическое разнообразие просто не лезло. Потом они сдёрнули с окна и простирали в машинке пёстрые шторы, словно сотканные из луговых цветов, и Алёна полезла развешивать их на верёвках, натянутых, как струны, на балконе. Она нарочно долго балансировала на тонконогом табурете, тянула руки с прищепками вверх, и её юбка эффектно задиралась, открывая острые коленки и худые бёдра. Самой себе Алёна казалась в этот момент невероятно сексуальной, но почему-то Богдан на это не реагировал. Никак.

Будь на его месте Кирюха, давно бы принялся придерживать её, дабы не загремела с балкона, а то и схватил в охапку, утащил в спальню. А Богдан… то ли он стеснялся, то ли думал о чём-то своём, то ли сама Алёна именно сегодня сделала что-то не так. Не плясали весёлые чертенята в его глазах, как тогда, когда они лазали по заросшим нежно-зелёной травой оврагам в окрестностях Фёдоровского. Что не так, чёрт побери?! что не так?

Со шторами было покончено, теперь влажные полотнища пёстрой ткани хлопали по стёклам, потому что поднялся ветер.

Они пили чай с печеньем из двух половинок, склеенных между собой кремом из масла и сгущёнки, Богдану оно нравилось, и Алёна пекла и привозила его уже не в первый раз. Сидели не на кухне, а в гостиной, придвинув к широкому мягкому креслу небольшой круглый стол. За разговором Алёна потихоньку перебралась со стула на подлокотник кресла, в котором удобно устроился Богдан. Не решаясь заглянуть ему в глаза, смотрела на сухие розовые губы, на шею с острым кадыком, на просвечивающие сквозь надетую на голое тело белую рубашку крупные тёмные соски. Ощущая сладкую дрожь во всём теле и опасную тёплую влагу в промежности, Алёна сползла с подлокотника и, согнув ноги в коленках, плотно уселась у Богдана на бёдрах. Её юбка задралась, приоткрыв треугольник красных шёлковых трусиков.

– Что вы себе позволяете? – ровным голосом произнёс Богдан. Лицо его не выражало ни удовольствия, ни возмущения. Было на нём полное равнодушие плюс капелька… брезгливости, что ли.

– Богдан Валерьевич, вы мне нравитесь, – пролепетала Алёна, надеясь, что эти слова что-то изменят. А ни фига!

– Перестаньте, – он отстранился от неё, пытающейся обнять его за плечи и положить его ладонь на свою грудь; резко дёрнул подбородком, уклоняясь от поцелуя.

– Я… вас люблю, – в отчаянии выдохнула она.

– Не надо, – тихо сказал он. – Всё это… ни к чему не приведёт. Бессмысленно.

Она уже и сама это понимала. Ощущала. Вернее – не ощущала никакого набухания или шевеления. Что там должно быть у нормального, здорового и не старого ещё мужчины, когда на нём сидит верхом симпатичная молодая женщина?

Или она, Алёна, не так уж и привлекательна?

– Слезьте с меня, пожалуйста, – попросил Богдан.

Алёна послушно вскарабкалась снова на подлокотник. Когда Богдан встал, скатилась на его место, сжалась в комок, уткнулась лицом в мягкий плед, покрывавший спинку кресла. Пушистая ткань пахла Богданом – его терпким парфюмом, солоноватым мужским потом, его любимой заваркой – чёрным чаем с яблоком и шиповником. Он ушёл куда-то – может быть, в ванную, в туалет, на кухню, в пустую мамину комнату – неважно. Оставил её одну: видимо, решил, что так будет лучше. Алёна разревелась – тихо, без истеричных всхлипываний, просто тепловатые и странно густые слёзы (возможно, заражённые остатками догнивающей в её теле пустоты) хлынули из глаз, и она долго промокала их мягким, как шкура плюшевого мишки, краем пледа.