Мама из неё получалась так себе. И не об Алёшке речь – родную кроху, Стёпку, забросила совершенно. Бабушка и дед нянчились с ним, чередуя это увлекательное занятие с не менее захватывающими копкой гряд и посевом морковки. Перестав кормить ребёнка грудью, Алёна почувствовала, что маленькое существо – уже не частица её плоти, а такой вполне отдельный от неё самой мальчик, по которому она даже не скучает, оставляя на целые дни под присмотром родственников. Возникали даже мысли, что неплохо было бы бросить всё и уехать в Славск, найти там работу или вернуться к прежней весёлой жизни свободного художника, неважно. В то самое «всё», которое предполагалось бросить, входил и её сын. С того момента, как Алёну отпустила пустота, материнские чувства куда-то подевались. Возможно, их и не было вовсе, просто цеплялась за что-то такое, ради чего следовало жить, а теперь это что-то стало ненужным. Кот, сын, родители, Динка – ненужными, лишними в её новой жизни ощущались все они. Тянули назад и вниз, удерживали, как тяжёлые якоря летучую лодку.
Странно, да? Пока Алёну угнетала, давила пустота, не хотелось ничего. Как только эта зараза выветрилась (не без влияния ничего не подозревавшего об этом искусствоведа Репина, вероятно), захотелось всего и сразу. Путешествий в мерно стучащих колёсами ночных поездах; песен у костра под гитару; прогулок по узким переулкам с веткой сирени в руках; карамели и сахарной ваты, мороженого жарким днём; дикарских плясок по щиколотку в песке на пустынном пляже; упоительно сладких слёз под тёплым дождём. И всё это – с ним. Или без него, неважно.
Из всего списка реальными казались только дождь и слёзы. Без него. И всё равно это было – счастье. Болезненное, нервное, сбивающее дыхание счастье. Сладкое мучение. Злая радость. Нежная боль.
Белый желток, ага.
После конференции выпорхнула из автобуса, шла в грязных кедах и замызганных джинсах, казалось, не касаясь подошвами тротуара. Сантиметрах эдак в двух над асфальтом парила. Улыбалась рассеянно всему свету или самой себе, никто не разберёт. Если бы в городке были магазины со стеклянными витринами, в которых, как в больших зеркалах, можно было рассмотреть себя в полный рост, Алёна увидела бы в них не похожую на замученного уроками школьника хмурую и сутулую низкорослую девицу в грязной тряпичной обуви, а миниатюрную молодую женщину с прямой спиной и лёгкой походкой, с короткими спутанными кудряшками на затылке, с розовым румянцем на скулах, с тепло сияющими, словно в них отражаются все свечи и костры мира, глазами, с приоткрытыми, будто для поцелуя, пухлыми губами. Счастливую женщину. Такая в наши дни редкость!
Жаль, не было у неё перед глазами волшебных витрин. И Алёна думала, что она всё та же, что и прежде. То есть, не думала об этом вообще. Спешила домой, прокручивая в голове фразы, которыми продолжит статью о поездке в Вершининское. Сдать материал нужно было уже завтра. Успеет ли написать в срок? А, вся ночь впереди! И где-то на периферии сознания держалась мысль о том, что, видимо, сам от себя не ожидая, предложил ей Богдан Репин, когда узнал о первоначальном визите в газету с просьбой принять её не корреспондентом вовсе, а дизайнером. Поработать над буклетом дома-музея художника Якова Тропинина в Фёдоровском, открытие которого планировалось в июле, – заманчивая идея.
Вот оно, вот оно – замечательное «всё и сразу». Куча преинтереснейшей работы, поди разгреби и выуди из-под завала драгоценных колец, браслетов, колье и цепочек массивный ком самородного золота или неогранённый алмаз: что пожелаешь, тем и обернётся находка; может, вообще растает в горячих ладонях, как запоздалый лёд в майский день, ну и пусть, не всё ли равно, так сладко уже померещилось, что больше ничего и не надо. Пока – не надо. Пока хорошо и так.
Не поняла бы ничего, так долго и списывала бы закружившие дурную голову волнение и радость на просыпавшийся на неё золотой дождь любопытных (и неплохо оплачиваемых) творческих проектов. Не ухватила бы разумом то, что давно уже будоражило её горячечное подсознание, если бы… если бы не встретилась на пути ярко одетая и не в меру накрашенная дама средних лет, в которой Алёна не без труда узнала одноклассницу Маринку, ту самую, что когда-то для фотографирования у школьных стен одолжила ей свой блондинистый парик.
– Алён, отлично выглядишь! – прокричала ей прямо в ухо Маринка. – Кто он?
– Искусствовед, кандидат наук, – ответила Алёна. И вдруг осознала, что вопрос был не о том, с кем попала под дождь, увязла в глине и проболтала за обедом об исторической науке, творчестве, чужих детях и разных пустяках вроде котов в котлетах. А об избраннике, о будущем любовнике или спутнике жизни, это уж как повезёт. И, наверное, весёлой Маринке, близкое дыхание которой веяло неслабым алкогольным духом, не стоило и объяснять, что к чему, – не поймёт. Для себя же, овцы бестолковой, произнесла тихо, но отчётливо: «А я ведь влюбилась. Гос-споди, такая дура, в первый раз – в тридцать лет…»
– Ох, Динка-Динка, я правда дура, – пожаловалась Алёна подруге. На этот раз они ради разнообразия и по причине практически летней уже погоды сидели и болтали не дома, а на берегу Волги, расстелив пледы и предварительно исползав всю траву вокруг на предмет сбора стёкол и жестянок, чтобы Стёпка не поранился.
– Влюблённые всегда дураки, – успокоила её Динка. – А ты самая прекрасная дура во всём мире. И это он будет идиот, если не обратит на тебя внимания. Давай подумаем, что можно сделать.
– А надо что-то делать? – испугалась Алёна. – Может, ну его – само пройдёт…
– Я тебе дам – пройдёт! – рассердилась подруга. – Будем приводить тебя в женственный вид.
Решительные действия начались с похода к Динкиной знакомой маникюрше. Правда, на шеллак с наращиванием Алёна не решилась, однако ухоженные лапки с покрытыми простым нежно-розовым лаком ноготками выглядели неплохо. Алёна сфотографировала новообретённую красоту, выложить на всеобщее обозрение на стену или в чат постеснялась, послала личным сообщением Алёшке. Он одобрил. И вдохновил на новые подвиги. На визит к парикмахеру, например. К её идее перекраситься в блондинку Динка сперва отнеслась скептически. Потом вспомнила фото в парике и махнула рукой. В итоге признала, что результат впечатляющий.
– Только ты с этой короткой стрижкой ещё больше на пацана похожа, – заметила подруга. – Может, тебе ухи продырявить и серьги повесить?
Когда Алёна на следующий день продемонстрировала проколотую в трёх местах мочку уха, Динка подавилась бутербродом и долго кашляла, держась за горло и глядя на неё широко раскрытыми глазами.
– Вообще-то я не совсем это имела в виду, – проговорила, наконец, она. – Но тебе идёт.
– А это? – спросила Алёна, рубашку с плеча и показывая вытатуированный бутон розы.
– Пф-ф, Алёнища! – возмутилась Динка. – Я же говорила выглядеть женственно, а не вульгарно.
– Ничего ты не понимаешь. Алёшке понравилось.
– Слушай больше эту молодёжь. Они сами, наверное, с головы до пят в татуировках.
– Вот и нет. У Тигры ни тату, ни пирсинга, да и у остальных… А, нет! В смысле, есть. Алёшка про Колю рассказывал, что у того на спине ястреб набит. Ну, из-за фамилии. А у самого Алёшки дракон на пояснице, я видела.
Сразу же поняла, что последнее ляпнула зря. Динка залюбопытничала:
– Когда это ты разглядела? Ну-ка, колись.
– Неважно. Случайно заметила.
На Алёшкину татушку поди не обрати внимания: джинсы у него постоянно сползают с бёдер, футболка или рубашка задирается. Дракончика в деталях не рассмотрела, но отметила, что он похож скорее на небольшую ящерицу. Мальчик и ящерка, как в книжке Крапивина.
Мама неодобрительно качала головой и скорбно поджимала бледные губы, глядя на перемены в облике младшей дочери. И это она ещё татуировку не видела. Когда Алёна стала просить её посидеть со Стёпкой и в эти выходные, мама высказалась категорично:
– Девушка, а ты не ошалела? Каждую неделю где-то шастать – не жирно будет?
