Алёна подняла глаза к небу. Утром высокое и светлое, сейчас оно потемнело. Сползались со всех сторон серые тучки. Солнце било лучом в просвет между ними. «Хлынет, – подумала Алёна. – Вот как пить дать… И, как нарочно, зонт не взяла». Праправнучка Вершинина мелкими шажками заторопилась к кресту у стен храма, рядом с которым стоял приготовившийся к обряду толстенький священник. Ярцева тоже была на вершине холма в компании мэрши в брусничном костюме и незнакомого молодого человека… или не очень молодого, но весьма моложавого… лет тридцати… ой, нет, скорее, сорока с небольшим, кажущегося тридцатилетним благодаря прекрасной осанке и спортивной (но не перекачанной) фигуре, светлым волосам без седины и покрытой лёгким загаром гладкой коже. На минуточку показалось, что она видит Генриха. Сердце заколотилось о грудную клетку, словно норовя покинуть её и выскочить на свободу. Конечно, всего лишь из-за того, что Алёна резко взбежала на этот холм, вот и всё. Нет, не Генрих, просто все высокие голубоглазые блондины похожи друг на друга. Алёшка повзрослеет – будет таким же. Если получится у него. Потому что у Алёшки, несмотря на всю его нахальную решимость вырвавшегося из клетки зверька, в глубине глаз такая отчаянная тоска, такая забитость-зажатость, что смотреть страшно. А этот… похоже, он, как и Генрих, как и Паша Дарницкий, – этакий хозяин жизни. Он никому не подчинится, а вот ему – всякий и запросто. Такой поманит – и побежишь за ним босая на край света. А не поманит, так всё равно пошагаешь в железных башмаках с каменным хлебом в заплечном мешке, как та третья сестра в сказке. Она, Алёна, – младшая, третья сестра. Никогда о себе не думала в таком вот ключе, не сравнивала себя со всеми этими сказочными Золушками, Настеньками. Не привозил ей в детстве отец из командировки ни цветочка аленького, ни пёстрого пёрышка Финиста – ясна сокола. Может быть, зря. Возможно, сейчас это было бы кстати. Любая подростковая глупая неразделённая влюблённость в анамнезе была бы кстати. Как прививка. А то слишком сладко и слишком страшно в тридцать лет в первый раз ощущать такое, когда смотрят безразличным взглядом – на тебя, насквозь и дальше, будто тебя просто нет, будто ты стеклянная. Не стеклянная – ледяная, таешь под этим взглядом и растекаешься мутной лужицей. Снегурочка, ага. Именно так. Растекаешься и застываешь снова, ибо ты уже не человек, не женщина, ты ледяное крошево, которое придавили ногой, не заметив, как хрустнуло под подошвой.
Всё, нет никакой пустоты. А-а-а, где она, привычная и уютная?! Её место заняла боль. Раз и навсегда. Наверное.
– Алёна, Алёна-а! – потрясла её Ярцева за плечи. – Что с вами? праправнучка заговорила до полусмерти? Она мо-ожет… Алёна, мнение вот этого человека очень важно. Познакомьтесь же! Это искусствовед из Славска. Преподаватель художественного училища. Кандидат наук. Богдан Валерьевич Репин.
Что-о?!
Алёну заколотило, бросило одновременно в холод и жар.
Это – Репин? Вот эти два метра красоты, это голубоглазое загорелое чудо – Богдан Валерьевич? Не-ет! Он не может быть так невыносимо прекрасен.
Он есть.
И ничего не поделаешь, пазл сложился. Ироничный мудрец из фейсбука, препод из училища, сегодняшний красавец, от одного вида которого у Алёны подгибаются коленки и сносит крышу – одна и та же персона. Он. Богдан. Богом данный. Эх, Алёна! Да богом ли?
В момент разверзлись хляби небесные, и хлынул на землю ливень. Стоявшие вокруг креста люди занырнули в храм, под крышу. Священник с кадилом в руках зашустрил в первых рядах. Все в храм, все в храм. В таких делах, как начало строительства, или школьный выпускной бал, или свадьба, или спуск на воду корабля, дождь – добрая примета. Так говорят. Кто? Да все. Кто – все? Так сказал отец Алёны, когда они с Динкой в мокрых насквозь платьях, с испорченными водой причёсками и размазанной по щекам тушью с ресниц вернулись домой с выпускного в девятом классе. Возможно, он эту примету выдумал, чтобы успокоить дочь. Но Алёна в неё поверила. И верила до сих пор.
Люди стояли очень плотно, почти прижавшись друг к другу. Мужчины, женщины, подростки, старики. Все. Это было какое-то… единение, что ли. Очень по-хорошему было. И не случилось бы такого, если бы не дождь, который шумел за стенами храма.
========== 18. Богдан Репин ==========
Дождь шумел за стенами храма. Внутри было сухо. И тепло. И так по-доброму. Все эти странные люди: краеведы, учительницы какие-то, московская старуха в шляпке, сельский батюшка… Богдану нравились небольшие городки и посёлки, где чудаку чудака издалека высматривать не надо, все на виду и все перезнакомились между собою едва ли не в песочницах ещё до школы, а ежели приезжал из большого города какой-нибудь артист, писатель или живописец, то и его непременно затягивали в свою чудаковскую компанию. Так было сегодня и сейчас, так было с незапамятных времён. По крайней мере, в бытность того самого падкого на знакомства со столичными знаменитостями и всякого рода чудаками помещика Вершинина, ради памяти о котором вся эта дивная тусовка здесь и собралась, – уж точно. Об этом он говорил вчера, выступая с докладом, то же самое сказал коротко стриженой и в джинсу одетой местной корреспондентке, которую буквально с помощью пинков и тычков развернула в его сторону давняя знакомая Алина Ярцева.
Алька несколько лет назад работала на областном телевидении: сначала новости вела, потом ток-шоу, куда Богдана приглашали несколько раз, когда тема касалась культуры и искусства. Там и познакомились. Общались некоторое время довольно тесно, с Алькой было забавно поболтать. Точнее, трепался всё время сам, она же заинтересованно слушала, время от времени подкидывая вопросы. Журналистская привычка, видимо. Несколько раз пили с ней кофе в «Якорном поле» и даже сводили совместно в зоопарк её пухленькую темноволосую дочку, которая радостно прыгала у вольеров и, казалось, готова была обнять и затискать каждое более-менее пушистое существо, от ламы до леопарда.
Потом всё как-то сошло на нет. На пару приглашений (инициатором встреч всегда была Алька) ответил отказом, сославшись на тотальную занятость. Для совместного распития кофе у него тогда уже был Яша, вот поэтому. Она вернула книги, которые брала почитать, – даже не лично, принесла в художку, когда Богдана там заведомо не было, и оставила у Юлии Юрьевны. Кто-то из знакомых журналюг насплетничал, будто Ярцева вообще-то «по девочкам», а знакомые мужчины ей нужны исключительно для продолжения рода. Не поверил. Чушь какая-то. Досужая выдумка какого-нибудь наглого самца, обиженного отказом. Или завистливой тётки, страдающей от мужского невнимания, в то время как вокруг этой провинциальной мамы-одиночки так и вьются все, кому не лень. Вскоре услышал новую информацию: Ярцева уволилась с телевидения и вернулась на свою малую родину рожать второго ребёнка. К этим сведениям также отнёсся скептически, но… вот она, Алька Ярцева, собственной персоной, прыгает резвой козочкой (что довольно смешно при её пышной фигуре) перед престарелой начальницей; демонстрирует ему и всем вокруг фото младшей дочери, белокурого ангелочка, в телефоне и недвусмысленно обнимает за плечи бестолковую корреспонденточку, с какого-то перепугу позабывшую все вопросы. Как будто не прошли семь (или восемь уже?) лет без неё, и вообще как будто не было между ними никакого кофе с леопардами.
Кстати, корреспонденточка вовсю пялилась на самого Богдана. Тоже, скажем так, недвусмысленно. И даже весьма откровенно. Так, что ему вдруг сделалось не по себе. Хотя, возможно… просто померещилось.
Они шагали втроём, увязая по щиколотку в жидкой грязи, в которую превратилась казавшаяся до дождя довольно твёрдой и проходимой дорога. Основная масса разновозрастных краеведов-любителей устремилась вниз с холма, как только кончился ливень, – их ожидал бесплатный обед в школьной столовой, такое разве пропустишь. Вот насчёт того, что кто-то из этой компании настойчиво рвался посмотреть запланированный на послеобеденное время концерт детской и старушечьей самодеятельности, Богдан крупно сомневался. Но придётся, придётся…
