В коридоре спального корпуса Колька Ястреб перебрасывался с двумя третьекурсниками капюшоном от куртки Южакова. Сам Шурик бегал между ними, подпрыгивал, тщетно пытаясь вернуть предмет одежды. Алёшка, со звоном роняя вилки, кинулся на Кольку, чтобы отнять капюшон. Они сцепились, упали и покатились по полу. Проходивший мимо Зильберштерн артистично схватился за голову и крикнул в ухо своей выпускнице, безошибочно распознав в ней старшую:

– Задорожных! Угомоните свой детский сад!

Алёна метнулась в комнату ребят, бросила на стол хлеб и майонез, схватила веник и вернулась в коридор – угомонять. К счастью, применить оружие не пришлось, вероятно, вид разъярённой Алёны с взлохмаченным веником в руках сам по себе был устрашающ для нарушителей порядка.

– Ну-ка, марш по комнатам! И чтоб тихо мне!

Все моментально разбежались, исчез и Южаков вместе с капюшоном.

Оставив веник, Алёна отнесла кружку к себе и вернулась в комнату мальчишек. Заставила Тигру нарезать хлеб, а Ястреба – вскрыть консервы. И всё. Стол накрыт. Осталось только найти стаканчики (они оказались в полупустом пакете Клима) и сполоснуть под краном в туалете поднятые с пола вилки. Паша пришёл, нежно прижимая к груди обещанные три бутылки. Появился Сенечка с гитарой. Затем Алёшка притащил и грохнул на середину стола горячую сковороду с картошкой.

Алёну захлестнула тёплая волна ностальгии. Студенческая пьянка, надо же, совсем как в молодости. Правда, кое-что её смущало, конечно. Например, количество спиртного. Если учесть, что некоторые вообще пить не собирались, то на остальную часть компании – не многовато ли? И то, что большинству собравшихся нет восемнадцати, тоже нехорошо. Правда, в годы её молодости официально пьянствовать дозволялось с шестнадцати. Современные дети взрослеют позже, видимо. Или, наоборот, раньше? Фиг поймёшь. Они разные все. Сенечка вообще похож на пятиклассника, тихого и старательного. Настраивает гитару, пользуясь какой-то программой в телефоне, подтягивает струны, склонив голову набок и высунув кончик языка от усердия. Тигра забился в угол кровати, тоже с телефоном. На экране на желтоватом фоне сплошной текст. Книгу, что ли, читает? Ястреб с Алёшкой двигают ближе к столу вторую кровать. Клим сосредоточенно выпрямляет вилки, и ему это неплохо удаётся.

А Паша… О чём он думает? Не о том ли, о чём и она, – что человек, проживший три десятилетия, достигший порога зрелости, в окружении юных существ ощущает себя поначалу таким же, как они… На какое-то время. Недолго. А потом, как снежная лавина, обрушивается на забитую ненужным опытом голову и опустившиеся под грузом повседневных забот плечи осознание того, что жизнь проходит. Проходит! Мы никогда не станем прежними: свободными, открытыми миру и способными развиваться. Тридцать – это предел. Планка, которую не перепрыгнешь. Мы не можем создать ничего нового, мы будем теперь только бесконечно повторять то, что уже было придумано когда-то. Нами или не нами. Мы, тридцатилетние, – не художники, а машины по производству многочисленных копий. Живые ксероксы. И небесный комп тут ни при чём, своего хватает, заглючившего, – того, что в голове. Если не сумеешь добавить мудрости и глубины понимания, то останешься в круговороте этом навеки. Вот почему молодой художник может быть гениальным, старый может. Первый в силу жизненной энергии, второй – благодаря той самой мудрости. А тридцатилетний – нет. Но если зачатки мудрости имеются в тебе, ты не станешь завидовать бурному творческому росту таких вот ребятишек, не станешь препятствовать их развитию, в какую бы сторону оно ни шло, пусть даже совсем для тебя неприемлемую. Не будешь крылья им подрезать на свой манер, потому что твои коротки, а они, маленькие засранцы, затеяли выше тебя лететь. Наоборот, беречь их станешь и уничтожишь всякого, кто посягнёт на их свободу. Да, Паша? Поэтому мы здесь, ты и я?

Или нет? Она-то – да, а вот он… Загадка.

Павел стоял посреди комнаты, задумчивый такой, сложив руки на груди по-наполеоновски. Смотрел… не на неё, нет. На неё – как-то вскользь. На пацанов – несколько внимательнее. На всех по очереди. Пожалуй, не выделяя никого особо.

Мальчишки придвинули кровать так, что её край стукнулся о ножки стола, и всё стоящее на нём подпрыгнуло. Хорошо, что не разбилось и не пролилось. Алёшка плюхнулся на матрас навзничь, пружины взвизгнули и застонали под тяжестью его тела. Колька Ястреб тут же упал на него. Гос-споди! Дурачатся, или?.. Или. Ястреб пытался поцеловать Алёшку, тот поначалу уворачивался, а потом вдруг расслабился, притих, подчинился. Тигра… казалось, он так увлечён чтением, что ничего не замечает вокруг. Ага, как же! Быстро и аккуратно отложив телефон, нырнул под стол (это был кратчайший путь), добрался до Ястреба, схватил за плечи, встряхнул изо всех сил. Развернул к себе лицом, посмотрел в его шалые глаза и сказал на удивление спокойно и серьёзно:

– Ястреб, я тебя убью. Если ещё хоть раз… я тебя точно зарежу, обещаю.

Отпустил его, обошёл стол и вернулся на своё место.

Паша коротко усмехнулся, покачал головой. Никак не прокомментировал ситуацию. Просто сел рядом с Сенечкой и покровительственным тоном предложил:

– Давай помогу настроить.

Тот охотно отдал ему гитару.

Алёне сделалось не по себе, и она заторопила всех за стол. Клим открыл бутылку, разлил водку по стаканам. По чуть-чуть. Алёне и Тигре как непьющим были презентованы три литра компота, но тотчас же щедрый дар был отобран – понадобилась запивка для Сенечки.

Выпили «за встречу» и «за нас, таких талантливых», и вдруг Клим сказал:

– Люди, а где Южаков? Птицы, куда вы Шурика дели, признавайтесь!

– Не знаю, где он, я здесь был всё время, – буркнул Ястреб.

Сенечка Синицын сказал:

– Шурка отказался идти, у него обсуждение завтра.

– У меня тоже обсуждение. Но я здесь, – резонно заметил Колька.

– Обсуждение после обеда, с утра пленэр, и его можно проспать, – объяснил Алёшка. Похоже, в здешних порядках он разбирался лучше всех.

– Пленэр, здорово! – обрадовалась Алёна. – Я пойду. Только я не знала, и у меня с собой ни красок, ни бумаги.

– У меня в рюкзаке возьмёшь, – расщедрился Алёшка. – Там карандаши, акварель и кисточки. Бумагу Юлия Юрьевна выдаст. А я с утра буду дрыхнуть, пожалуй. Что я – пленэров не видел?!

– Так что с Южаковым? – напомнил Клим.

– Мне кажется, он обиделся, – предположил Сенечка. Вы его всё время обижаете.

– Я – нет, – сказал Клим.

– Ладно. Иду извиняться, – решился Алёшка. – Коля, пойдём со мной. Ой, нет, с тобой по тёмному коридору… Тигра, давай лучше ты!

– А мы пока выпьем, – схватился за бутылку Паша.

– Нет, выпьем, когда все вернутся, – пресекла незаконную деятельность Алёна. – И руку не меняем, примета плохая. Пусть Клим разливает.

Поставила перед Сенечкой свой стакан компота, а содержимое недопитого, в который Паша влил добрых полтораста граммов водки, демонстративно выплеснула в открытое окно, на клумбу с маргаритками. Вот зачем он так, а?

За окном сумерки сгущались и переходили в ночь. Вдалеке, за соснами, двигалась цепочка жёлтых огней. Поезд? Да, там железная дорога, переезжали же её, останавливались у шлагбаума. Электричка, наверное. На Москву. Или из Москвы. Алёна вдруг осознала, что не может определить направление. В какой стороне Москва? Славск? Её городок, где, наверное, уже десятый сон видит Стёпка? Что она делает в этом пионерлагере с гриновским названием, в компании пьяных подростков? Надо домой, к маме, к Стёпке. Нафиг эту компанию, нафиг это творчество! Нафиг эту жизнь.

В дверь постучали. Алёна собралась было открыть, но Клим её опередил. В комнату вкатилась, как колобок, пухленькая девчушка.

– А мне Алёну Задорожных. Ой, добрый вечер! Это вы?

Алёна даже не поняла поначалу, кто это, но когда девочка начала её благодарить за слова на обсуждении, сообразила: Коваленко, анимешница с причёской в сиреневых тонах. Инна, кажется. Или Ира?

– Я сначала заглянула в ту комнату, в конце коридора. А там эти сердитые тётки. Они сказали, что вы здесь, – тараторила она. – Я попрощаться зашла. Сейчас уезжаю, за мной папа на машине…