– Ты знал его? – тихо спросила Алёна.
– Нет, – ответил Алёшка. И Алёна почувствовала: соврал.
– Мы все его знали, – зашептал Клим. – Он к нам в художку приходил, –наткнулся на тяжёлый Алёшкин взгляд и добавил. – К Юлии Юрьевне, он же её ученик… был.
Вот как, правильно догадалась. А у Алёшки странное такое выражение лица сделалось. Подумалось ей: похоже, будто художник Тропинин был ему не то кровный враг, не то родной брат. Или то и другое вместе. Решила: расспрашивать не будет. Незачем. Захочет – сам поделится. Нет – ради бога.
Но один вопрос она решила ребятам всё-таки задать. Потому что очень уж любопытство разбирало. Спросила по пути из столовой в клуб, куда потянулись длинной вереницей на обсуждение привезённых работ. Обратилась правда, не к Алёшке.
– Клим, а кто такой Богдан Валерьевич?
– Серьёзно, ты не знаешь? – изумился Бровкин. – Не верю! Он же известный очень. Эксперт по всяким раритетам, по двадцатому веку, в основном.
– Я думала, он ваш преподаватель…
– И преподаватель тоже. В художке вёл историю искусств, в училище – её же и обычную историю ещё. И обществознание. Иногда и специальные предметы: рисунок, композицию. Если кто-то из преподов болеет, он заменяет. Рассказывает безумно интересно, прямо как кино смотришь. Но и спрашивает… Ух, и боятся его все, особенно девчонки.
– Вредный? Придирается?
– К каждой мелочи, просто ужасно. И оценки занижает. То есть, так думают… некоторые. На самом деле у него просто высокие требования. Чтобы Богдан четвёрку поставил, это надо очень постараться. Учебник наизусть вызубрить плюс по каждому факту высказать своё мнение. Ну, или не своё, тоже можно.
– А на пятёрку тогда что?
– Ха, чтобы пятёрку у него получить, это надо быть Лёхой Костровым.
– В смысле? – не поняла Алёна.
– Дополнительную литературу читать. Килотоннами и мегабайтами. И всё время перебивать и с места выкрикивать. У другого препода за такие дела замечание схлопотать можно, а Богдан пятёрку ставит. За работу на уроке называется.
– А учебник при этом можно вовсе не зубрить, – добавил сам Алёшка. – Что у тебя, Климушка, за дурная привычка про меня сплетничать?
– Я про учёбу всего лишь. Ты представь себе, Костров, Алёна про нашего Богдана никогда не слышала. Что за дыра эта их Лучня?
– Между прочим, я там всего два года обитаю, до этого жила в Славске. И всё равно не в курсе.
– И не читала? – уточнил Алёшка. – У него же статьи в журналах, в московских. В «Вопросах искусства», в «Художнике России». И в интернете много всего.
– Под статьями же не пишут «Богдан Валерьевич», верно? – съязвила Алёна.
– Под статьями пишут «Бэ Репин», – милосердно разъяснил Алёшка.
Ледяной шквал, горячее дыхание пустыни, землетрясение, цунами, прибытие НЛО и ведро помоев на голову. Если всё названное возможно одновременно, то именно это почувствовала сейчас Алёна. Потому что…
– Это же… «Ренессанс. Двадцать первый век», да? И «Синдром Малевича»? И…
– Да. Да.
– Блин! Гос-споди…
Искусствоведческие журналы в бумажном виде в руках не держала. Да и где их взять? Если по подписке, через почту, то дорого очень. И в библиотеке подобных изданий нет. А вот интернет-версию читала с удовольствием. Особенно те статьи, что написаны живым языком, а по содержанию такие… спорные весьма. Ссылки на них есть в социальных сетях, и под ними всегда сотни комментариев. Не раз она оставляла и свои. Под ником «Лена Иванова», именно так она звалась в фейсбуке. Материалы Репина были как раз из самых любимых, а фамилия врезалась в память из-за его очерка «Чудаки на Волге». Ещё один однофамилец известной личности, как и Тропинин. Кстати, о Тропинине был нехилый абзац в этих «Чудаках». Но ведь…
– Ребят, я же не знала, что он в Славске, да ещё и преподаёт. Думала – в Москве. Или вообще за границей. На немецком много его публикаций.
Немецкие ресурсы пролистывала, втайне надеясь узнать что-то о Генрихе. Честно говоря, отслеживала нагло и бесцеремонно. На искусствоведческие эссе Репина наткнулась нечаянно, удивилась: надо же, и здесь тоже. Причём, переводчик не указан, у большинства текстов нет оригинала на русском, то есть он пишет на немецком сразу. Ничего себе!
– В наше время, – глубокомысленно произнёс Клим, – можно жить даже в лесу, лишь бы там был вай-фай.
– Вай-фай в лесу – это из области фантастики, – высказался догнавший их и не слышавший начала разговора Южаков.
– Шу-урик, – нежно протянул Алёшка, – ты человек рассеянный. Здесь вай-фай ловится. А мы в лесу.
– Ловится, правда? – удивился Южаков.
– Ага, и без пароля. Только не везде. Места знать надо.
– В теремке точно ловится, – заметил Клим, первым поднявшись по ступенькам, ведущим к двери клуба. – Только нам сейчас будет не до него, ребят. Разберут нас, ох, разберут. По косточкам. И кровь всю выпьют.
Алёна вздрогнула. Вдруг поняла, что ей уже не всё равно, что предстоящее обсуждение волнует её. Ой, что будет! Да, и ей тоже придётся что-то говорить о чужих работах. Справится ли она, не опозорится ли?
– Кровь, скажешь тоже! – фыркнул Ястреб. – По головке погладят и отпустят. Богдана нет, Алисы нет… Георгиевны. Некому особо злобствовать. Юрьевна добрая, как рождественский ангел. Зильберштерн тоже.
– Зильберштерн? Павел Иосифович здесь? – Алёна подпрыгнула и захлопала в ладоши, как детсадовка. Надо же! – Я ведь у него училась.
– Ты училась? – опешил Алёшка.
– Да, в училище, как вы. Только много лет назад.
– Ох, извини, я не подумав ляпнул.
– Ничего. Извиняю.
Алёшка обернулся к Ястребу
– Коль! Колюня!
– Чего тебе?
– Почему ты решил, что Юрьевна – ангел?
– Разве нет?
– Злыдня. Ведьма. Ты просто не знаешь, тебя она на мороз без рукавиц не выгоняла.
– Ох, это когда было-то! Ни фига себе, ты злопамятный.
– Ага. Я такой.
Алёшка крутанулся на пятке, прыгнул вверх через все ступеньки и, мягко отстранив Клима, вперёд него проскочил в дверь клуба. Тигра скакнул тем же манером, догнал его. Когда Алёна вслед за остальными мальчишками вошла в просторный прохладный холл, этой парочки там уже не было. Объявились они в зале с опозданием, когда обсуждение работ кого-то из третьекурсников с фамилией на букву «А» шло полным ходом. Поздоровались, извинились, тихо встали в сторонке. Раскрасневшиеся, такие довольные оба. У Алёшки джинсы в пыли, на воротнике рубашки и в волосах – паутина.
Третьекурсника на букву «А» отпустили с миром.
– Бахрамов Тагир, ты готов? – спросила Юлия Юрьевна.
Тигра кивнул. Они с Алёшкой уже прикрепили к планшетам его работы, странные и притягательные, с исчезающими отражениями в чёрных зеркалах. А заодно и картинки-плакаты Клима, ему ведь тоже в первых рядах обсуждаться.
Планшеты расставляли вдоль стены, между двух окон. Обсуждаемый (так и хотелось сказать – подсудимый) становился рядом и покорно выслушивал замечания сначала от народа, а в завершение процедуры – от мэтров. Народ расположился на стульях, а кому не хватило – на потрёпанных гимнастических матах или просто на полу, на корточках. Мэтры восседали в продавленных креслах с разномастной обивкой. Их было трое, кроме Юлии Юрьевны и худощавого седовласого Зильберштерна, сидел нога на ногу не старый ещё бородатый дядька – Иван Дмитриевич Посередов из Союза художников. Сначала высказывались «народные» оппоненты, назначаемые Юлией Юрьевной, она строго следила за тем, чтобы никто не отмалчивался. Потом добавляли свои соображения «господа желающие», чаще всего не терпелось поделиться мнением вежливо-высокомерному Никите Ливанову, полной девице с косой до пояса (Юрьевна называла её Маней) и (кто бы сомневался!) Алёшке Кострову. Оценки последнего разительно отличались от тех, что давали Ливанов и Маня; поначалу Алёне казалось, будто он из одной лишь вредности переворачивает всё с ног на голову, но потом она сообразила: это у него такое своеобразное видение, и ведь в большинстве случаев он прав. Итог подводили мэтры. Зильберштерн чаще всего был краток и каждому желал творческих удач. Юлия Юрьевна выплёскивала многословные монологи, обобщая сказанное молодёжью. Посередов время от времени произносил нечто непредсказуемое, не несущее в себе, пожалуй, никакого разумного понимания в данном контексте. Алёне показалось: он и не пытается сказать нечто конкретное о работах, что у него перед глазами; его цель – удивить слушателей броскими фразами, для того и пришёл. Поговорили о грустных пейзажах перепуганной до полуобморока Ирочки Ветровой, и Иван Дмитриевич, развивая мысль, провозгласил:
