Мать не помнил, бабушка рассказывала, что та уехала, когда ему ещё и года не было. Лет ей было бы сейчас побольше, чем Алёне. Ненамного, но побольше. Тридцать четыре вроде бы. Судя по оставшимся фотографиям, была она высокой длинноногой блондинкой с броским макияжем. Конечно, низенькая, с коротким ёжиком тёмных волос Алёна на неё не была похожа. Может быть, чуть-чуть: вздёрнутый нос, пухлые губы. И ещё что-то было в ней такое, что напоминало о маме. Может, запах? Какой-то неуловимый аромат духов или шампуня для волос? Нет, другое. Алёшка размышлял об этом, но как-то не решался остановиться на одной из версий. А она, скорее всего, и была верной. Запах грудного молока напомнил ему о маме. Грудью кормила его, а когда бросила, бабушке пришлось приучать кроху к жидким кашам из бутылочки. Алёна же вся, вплоть до волос и одежды, пахла материнским молоком, которым кормила своего Стёпку.

Смешно, конечно. Какое молоко, парню семнадцать лет, почти восемнадцать, скоро можно своих детей заводить. Ну, понятно, что не будет их никогда, но теоретически-то… Не сказал никому, даже сам для себя мысленно не сформулировал такую догадку, однако беспокоило его это всё ужасно. Оттого и начинал то на людей бросаться, то задумываться о прошлом до полного замирания жизнедеятельности. Вот именно.

– Костров! Алёшка, эй!

Да что им всем надо-то?

Пришли.

========== 8. Алёна Задорожных ==========

Пришли. Сели за длинный стол, уставленный вазочками с сахаром, корзинками с печеньем, тарелками с пирожками. Дешёвый чай в пакетиках? Ну и пусть, зато атмосфера душевная. Детство вспомнилось. Лагерь «Чайка». Думала, терпеть его не может со школьных лет, а вот поди ж ты. Ностальгия!

Лагерь «Алые паруса» оказался очень похожим на «Чайку», в которую её каждый год отправляли то на одну смену, а то аж на две. Неудивительно, их ведь по типовому проекту строили. Столовая, почти вся состоящая из огромных окон, напоминающая теплицу в родительском огороде; клуб – деревянный терем-теремок из сказки; домик администрации с флагом у входа; длинные спальные корпуса. В последних приятно удивили туалеты и душевые: хоть и не при комнатах, но всё-таки под той же крышей, в том же коридоре. В «Чайке» такой роскоши не было, мылись в бане, а по большой и малой надобности бегали через всю территорию лагеря, за полкилометра. Если же ночью приспичит, то терпели до утра, потому как боязно было выходить.

Не было в «Чайке» и корабля такого. Здесь деревянный парусник стоял на постаменте недалеко от доски «Наши достижения», тянулся мачтами к высокому апрельскому небу. Почти майскому, тридцатое число ведь. Без парусов: их, наверное, натянут, когда приедут «хозяева лагеря – дети», для форума художников незачем стараться. Впрочем, и без них здорово – корабль же.

А ещё сосны. Господи, сосны! Тонкие красноватые стволы в зелёной дымке. Ветка с пучками длинных тёмных иголок качается у самого лица, рассматривай, сколько хочешь. Круглые сухие шишки перекатываются под ногами. Алёна сразу подобрала полдюжины, рассовала по карманам: Стёпке поиграть, Зомбику погонять по полу. И больше на шишки не обращала внимания, пока одна из них не прилетела ей в спину. Клюнула, и ощутимо так, между лопаток. Правильно, нечего убегать вперёд и выставлять себя мишенью в светлой курточке. Алёна подняла с земли шишку и обернулась, вглядываясь в компанию ребят. Попыталась вычислить «террориста». Алёшка с Тигрой шли, взявшись за руки, оба задумчивые такие. Колька Ястреб тянул за капюшон Шурика Южакова, тот неумело вырывался, а Сенечка прыгал вокруг них и махал руками, видимо, стараясь освободить пленника. Детский сад! Клим шагал в стороне от них и хитро прищуривался. Ага, попался! Алёна кинула шишкой в него. Промахнулась.

– Ты чего? – рассмеялся он.

– А кто первый начал?

– Да это не я в тебя кинул. Это… Южаков.

– Да? – угрожающе произнесла Алёна, нагнувшись за новой шишкой. Бросить не успела, Шурик не без помощи Сенечки вырвался, оставив в руках Ястреба капюшон, и бросился вперёд, чтобы спрятаться за спину Алёны.

Так шли в столовую, а до того забросили вещи в спальный корпус, где их ждали комнаты с заправленными кроватями, по три в каждой. Наверное, рассчитаны они были на вожатых или старшеклассников; ребятишек, насколько помнила Алёна, обычно размещали в палатах по два десятка. Ей выпало поселиться со сверстницами Таней Ольховской и Нелей Смирновой. Долго болтать с ними не стала, побежала догонять мальчишек. Вот и теперь сидела за столом рядом с этой шумной компанией, смеялась шуткам ребят, отчитывала Алёшку, потянувшегося раньше времени за печеньем:

– Не торопись, кипяток по чашкам разольём, тогда уж…

Ольховская и Смирнова поглядывали в её сторону с явным неодобрением и перешёптывались. Возможно, говорили про неё, Алёну, какие-нибудь гадости. Ну и пусть.

Речь была действительно из серии «как здорово…», пафосная очень. Скорее, не речь даже, а монолог, сошедший бы за очень затянувшийся тост, если бы на столе вместо чая стояло что-то покрепче. Женщина в возрасте, наверное, Алёниной мамы (то есть чуть-чуть за шестьдесят), полная, но в то же время лёгкая и подвижная, будто её сложили из воздушных шариков, говорила о том, что молодые таланты – это дуновение свежего ветра, который так необходим в кладовой искусства, увешанной затхлыми и пыльными портьерами. Молодые таланты хихикали. Ольховская и Смирнова неодобрительно поглядывали уже во все стороны.

– Юлия Юрьевна сегодня прямо Цицерон, – прошептал Алёне на ухо Алёшка. Не понять, то ли искренне восхитился, то ли это у него сарказм такой.

– Преподавательница ваша? – тихо спросила Алёна.

– Директор художки.

Начала вновь вслушиваться в то, что говорила Юлия Юрьевна, и поняла, что упустила момент, когда та от общих фраз перешла на личности. То есть начала рассказывать об известных художниках Славска. Об одних Алёна имела какое-то представление, о других слышала впервые и воспринимала речь несколько рассеянно. Но, услышав одну из фамилий, вздрогнула. Яков Тропинин. Однофамилец известного портретиста, пейзажист. Не из Славска даже, а из небольшого посёлка под названием Фёдоровское. На выставках у его пейзажей Алёна замирала, почти не дыша, словно приклеивалась взглядом. У этих картин было второе дно, которое мало кто видел. Пейзажи, да? Если это был лес, то в чаще сверкали глаза мудрого серого волка, а по макушкам деревьев скакал лёгкий на ногу бородатый леший. Если берег реки, то из воды хитро посматривали юные русалки. Если город, то становилось понятно, за каким из мерцающих оранжевыми огоньками окон старого дома творится волшебство. Всего этого не было на картинах. Всё это видела на них Алёна. И можете считать её после этого сумасшедшей, пожалуйста!

Сама она так не умела. В её рисунках незримые странности мира делались видимыми для зрителя, пугали или смешили каждого. Создать полотно, тайна которого раскрывалась лишь избранному, Алёна не могла. И не знала, сможет ли. Не понимала даже, что это – мастерство, талант?.. Может быть, колдовство. Феномен Якова Тропинина.

Художник погиб в тот год, когда родился Стёпка. Подробностей трагедии она не знала. И Юлия Юрьевна их не касалась. «Безвременно ушедший» – и всё. Свои поняли, чужим ни к чему. Вот о творчестве – пожалуйста. Ну и правильно, ну и молодец, Юлия Юрьевна. А то больно уж Ольховская со Смирновой ушки насторожили. Фиг им, а не повод для сплетен. О творчестве, да.

– Конечно, будь на моём месте наш Богдан Валерьевич, он бы больше рассказал. Нет, не так; может быть, не больше, а как-то по-иному, что ли. Он о Тропинине статью писал для газеты «Культура», три года назад, ещё при жизни его. А сейчас ведёт переговоры о создании музея в Фёдоровском. Конечно, Яша человек был неординарный, своеобразный…

Юлия Юрьевна назвала Тропинина уменьшительным именем. Яша… Будто маленького мальчика. Будто знала его с детства. А что? По возрасту подходит. Может быть, она его учила. Или это присуще всем взрослым тётенькам – тех, кто им годится в дети по возрасту, всю жизнь считать таковыми. Ну, или не в дети, а в младшие братья. Вот Алёна через десять лет сможет ли добившегося всемирной славы художника Кострова назвать при всём честном народе «Алексеем Ктототамовичем» или чем-то другим в этом духе? Нет. Он так для неё Алёшкой и останется. Только не пришлось бы ей речей произносить по такому печальному поводу. Не дай бог. А Юлия Юрьевна, говоря о своеобразном Яше, бросила взгляд в сторону Алёшки и Тигры. Они это заметили и как-то посуровели, насторожились оба.