– Ой, извините, – сказала она. – А это действительно ваша фамилия, настоящая?
– А вы настоящий знаток скандинавской мифологии? Не ожидал…
– Я на филолога учусь, заочно, – разъяснила барышня (совсем юная, надо же, вчера при тусклом электрическом освещении казалась старше). – Как раз курсовую по «Старшей Эдде» писала.
– Прошу прощения…
Богдан выхватил паспорт Олега из рук девушки. Прочитал: «Локи Олег Видурович». Он ещё и Видурович! Ну, правильно – приёмный сын Одина, который, как известно, «Видур – в боях». С ума сойти! Богдан вернул паспорт и, припомнив «Перебранку Локи», наклонился к Олегу, прошептал ему на ухо: «Ты – муж женовидный!».
– Сам такой! – рассмеялся Олег Видурович.
Всё это вспоминал Богдан, валяясь на кровати в номере дрезденской гостиницы. Лето в Нижнем, солнце, бьющее в окно, рыжего Олежку Локи. Кто он такой на самом деле? Божество древних скандинавов, невесть как оказавшееся на волжском берегу; начитанный парень со своеобразным чувством юмора; профессиональный предсказатель из «Битвы экстрасенсов» на каникулах? Странно было бы не вспомнить, если гадание начало сбываться. Гибель Яши – разве не одна из тех «нехороших» смертей, о которых тот говорил? Но тогда получается – Алёшка… Сон этот странный ещё!
Телефон молчит. Конечно, молчит, сам отключил его, когда работал над текстом. Нашёл, включил. Куча эсэмэсок – в основном, реклама и оповещения банка. И – «этот абонент звонил вам 16 раз». Что?!
Абонент позвонил в семнадцатый раз. Сестра Светка!
– Что случилось?
– Почему у тебя всё выключено? Мама в больнице с инфарктом.
– Подожди. Ты где? Ты что, в Славске?
– Да, я прилетела. Вчера. А где ты?
– В Дрездене же! Чёрт. Светка, я вылетаю.
Сборы, покупка билетов через интернет – всё это проделал как-то механически. Не помнил ни двух часов сорока минут в самолёте до Москвы, ни двух часов на электричке от столицы до Славска. В голове тревожными вспышками пульсировало: «Мама! Мама!» – и ничего больше, ни мыслей, ни воспоминаний.
В больнице оказался поздним вечером, дежурная впускать не хотела, но благодаря настойчивым упрашиваниям и завалявшейся в сумке немецкой шоколадке сменила гнев на милость. Шагал по длинному коридору, освещённому тусклыми лампами, и вдруг увидел идущую навстречу маму в белом платье. Почти сразу сообразил, что это не мама вовсе, а Светка – похудевшая, с забранными в хвост волосами, в накинутом на плечи медицинском халате. Но в первые секунды иллюзия была полной.
– Свет, что с мамой?
– Ей лучше. Перевели из реанимации в обычную палату.
– Я знаю. Вообще – что?
– Сейчас она спит, лучше не беспокоить. А вообще – спустилась во двор, села на скамейку, и ей плохо сделалось. Инфаркт. Сосед «скорую» вызвал. Принялся набирать все подряд номера из записной книжки, твои обе симки «вне зоны», а до меня дозвонился. Сорвалась, всё бросила, метнулась через океан. А ты всё шляешься по заграницам.
– Я на конференции был, – попытался оправдаться Богдан.
– Знаю я… конференции твои, – фыркнула сестра. – Мать в больнице, а он…
– Света, я же не знал. Уезжал – мама здорова была. Не могу я всё предвидеть.
– Предвидь. Попроси своего знакомого экстрасенса, пусть научит.
– Кого? Свет, что ты несёшь!
– Звонил тут один, – пояснила сестра, – на домашний номер. Тебя спрашивал, про какие-то предсказания толковал, которые начали сбываться, ничего не поняла.
– И я не понял, – на всякий случай соврал Богдан. – Он имя своё хотя бы назвал?
– Телефон оставил, я дома в коридоре на обоях записала. А вообще говорил, что ты должен его помнить, потому как такое не забывается. Тьфу! Явно из ваших, голос такой… педерастический. Гадость.
– Рыжий? – спросил Богдан. Не у сестры, конечно. Просто мысли вслух… А она взвилась:
– Уж этого не знаю, не по скайпу с ним общалась. Сам разбирайся со своими…
– Ладно, разберёмся, – вдруг успокоился Богдан. В одну секунду. Принял бредовую идею судьбы, Колеса или что оно там такое. Будь, что будет! – Светка, ты поезжай домой, отдохни. Я с мамой посижу.
Будь, что будет!
========== 7. Алёшка Костров ==========
Будь, что будет! Не останавливаться ни на минуту, ни на секунду: нести всякую чушь, глупо и несмешно острить, хамить преподавателям, издеваться над сверстниками – всё, что угодно, лишь бы не молчать. От одиночества, от молчания они и приходят – тоскливые мысли. А от мыслей… Нет, четыре года назад, когда способен был ещё проливать слёзы, было легче. Хотя и стыдился до ужаса, что увидят зарёванным. «Алевтина Владимировна, а Костров опять плакал во дворе за сараем». «Лёша, ну ты же большой парень, а ревёшь, как девчонка. Ну-ка, прекращай!» Как будто можно перестать или начать плакать по собственному желанию. У девчонок, возможно, так и бывает, но он-то – не…
В детдом приходила тётка – не старая ещё, но в платке, как бабулька, в длинной юбке. Долго рассказывала про бога, про всякие православные праздники. Появлялась несколько раз, и вот в один из разов говорила не про церковь и молитвы, а про семью. Мол, семья в жизни – самое главное; друзья-приятели-знакомые вас бросят и предадут, а вот родственники – нет. Родная кровь, ага. Щас! Это она детдомовским пацанам и девчонкам такое в уши вливала. Тем, кого как раз бросили и предали самые родные и близкие люди. Ну, и кому верить, а? Он и спросил. А чего она? «Давайте, у кого есть, вопросы!» Все, конечно, хотели, чтобы отпустили побыстрей: ладно бы дождь, а то погода самая солнечная, никому неохота сидеть в душном зале. А тут придурочный Костров со своими глупыми вопросами. И тётка в платке с не менее глупыми ответами. «Надо всех прощать». Родителей, в смысле. Ага. Щас. Вот ему, Алёшке Кострову, кого прощать? Отца, которого он ни разу не видел? Мать, сбежавшую в Москву в поисках лучшей жизни? Бабку, которая растила его, пока был маленький и послушный, а подросшего, начавшего дерзить, прогуливать школу, убегать из дома и воровать в магазинах всякую ерунду, за руку отвела на комиссию несовершеннолетних, а потом и в детдом сдала? Правда, бабку он простил. Бабушку. Она хорошая, только тяжело ей с ним. И вправду хотела, как лучше, детский дом ей представлялся чем-то вроде коммуны, описанной в книжках «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях», где мальчиков учат не врать и не брать чужого, где после школы они работают в мастерской и играют в спектаклях. Наивная! Спектакли и концерты были, правда, и выступать ему нравилось. Иногда случалось – даже в девчачьих ролях. Какая девчонка согласится изобразить Бабу-Ягу, или злую мачеху, или капризную принцессу? Чтобы над ней все смеялись? Вот ещё, станет она… А тут безотказный Алёшка Костров с опытом занятий в танцевальной студии, изящно двигающийся по сцене на во-от таких каблучищах или кокетливо подбирающий подол длинной юбки. И мастерски умеющий (в двенадцать-то лет!) нанести почти профессиональный макияж – и себе, и всей девичьей части театральной труппы. Где только научился, зараза! А нигде. Талант просто.
Девчонок гримировал перед выступлениями; за причёсками они к нему в очередь становились – умел из тощенькой косички сделать пышную башню. Красочные афиши рисовал к каждому концерту – это само собой, не зря в художке учился. В художку, кстати, не переставал ходить, четыре раза в неделю после уроков. Бабушка оплачивала обучение, а Алевтина Владимировна не была против, отпускала. Даже выдала проездной, чтобы не болтался по городу, а ездил на занятия и обратно на троллейбусе. Всё равно болтался. Возвращался в детдом неохотно. Но возвращался всё же: и по вечерам, и после проведённых у бабушки воскресений. Тоскливо было. Если бы школа осталась прежней, ходил бы туда с радостью, чтобы увидеться с Климом Бровкиным и Колей Ястребом. Нет, старых друзей встречал только в художке. А в новой школе одноклассники рвали его тетрадки, ставили подножки (прямо на уроке, когда шёл к доске отвечать), на переменах затаскивали в туалет и били или обливали водой. За что? Да просто так. Потому что новенький; потому что учительница по истории похвалила за доклад про средневековое искусство; потому что похож на девчонку, хоть и острижен по-детдомовски коротко. Приходилось доказывать, что не «девчонка». Подкарауливал обидчиков по одному после уроков, сбивал с ног, валил в грязь, в опавшие листья, колотил нещадно. Кто-то нажаловался директрисе, она разбираться не стала, кто на самом деле виноват, вызвала Алевтину Владимировну, а та пригрозила: ещё одна драка – никакой художки. И не стало драк.
