— Если кто-то из клиентов подаст жалобу на мою работу, я хочу предупредить вас заранее, я подам в суд на вашего любимца. Домогательства нынче в цене, а у него уже были попытки.
— Ты…?! — теперь очередь Мартина закашляться от возмущения, а Роберта подавить ехидную улыбку. — Ты сама меня тогда провоцировала, проверяла эти свои штучки, как их, мать их, техники!
«Младшенький, маменькин, слабенький…» — читают все трое в глазах Ханны старые детские дразнилки.
«Я старше тебя! Я лучше! Я умнее!» — срываясь в смешной визг, вечно велся нервный мальчик на подзуживания девочки, едва достававшей ростом до его плеча.
— Мартин! — голос Агнешки звучит требовательней. — Прекрати!
— А он действительно заглядывает? — заговорщицки уточняет Роберт. Ханна подтверждает:
— Постоянно, как онанист-извращенец…
— Заткнись! — почти в один голос отзываются Мартин с Агнешкой.
— С удовольствием, — мило улыбается им Ханна. — Я даже не дни, минуты считаю до истечения контракта и никогда больше вас не видеть, не слышать! Ом ма ни падме хум! — произнеся последние шесть слогов с таким выражением, будто это изощренное ругательство или темпераментное магическое заклинание, Ханна покидает комнату, хлопнув дверью.
Оставшись с братом и мачехой в неожиданной тишине, Роберт задает почти риторический вопрос.
— И что это было? — он смотрит на стушевавшегося Мартина, затем оборачивается к Агнешке. — Вы меня удивляете…
— Закрыли вопрос, — отвечает женщина. — Я сама поговорю с сыном. Это безобразие необходимо прекратить.
Роберт хмыкает в сторону брата.
— Вот именно. Неделю-то пусть потерпит…
Резкий звук бьет по ушам — Агнешка с силой хлопает ладонью по столешнице.
— Хорошо, — выпрямляясь, Роберт кивает родным «увидимся».
Когда за ним, так же, как давеча за Ханной, смыкается дверь, Агнешка проходит к столу с кофемашиной, берет с сушилки кружку, подставляет в машину и нажимает кнопку «эспрессо».
— Она права в этом вопросе, — не оглядываясь на сына, женщина, тем не менее, адресует фразу Мартину. — Есть правила общения с клиентами, элементарная этика, элементарная вежливость.
Резко обернувшись, Агнешка одним взглядом стремится погасить весь запал сыновних обид.
— Впредь попрошу держать себя в рамках, — с нажимом звучит её негромкий голос. — Ты с этой своей слежкой и правда походишь на извращенца. Не можешь сдержаться — я дам тебе выходные на всю следующую неделю, пока она не уйдет. Но это должно прекратиться прямо сейчас.
Замычав, словно кто-то рукой ему закрыл рот, Мартин замотал головой и отвернулся.
========== Часть 3 ==========
— Да, мам, привет, как дела у тебя? — покинув релакс-студию обновленной и полной сил, Дана уверенной походкой шагает по улице (нужно зайти за вещами в прачечную, вернуться в номер, собрать и отправить отчеты — планов громадье!), тем удивительнее несоответствие внешнего вида с интонацией, в которой слышится едва ли не вековая усталость. Словно монтажер перепутал видеоряд со звуковой дорожкой, и полная жизненных сил молодая женщина неожиданно заговорила чужим, смертельно усталым голосом. — Я сегодня…
— Только не говори мне ничего про эту свою работу! Ты знаешь прекрасно всё, что я о ней думаю, с самого начала, — отзывается трубка почти такой же, как у Даны, нарочитой слабостью, «украшенной» вдобавок строго-старческим дребезжанием. — Ты меня бросила тогда еще и все остальное время это подтверждаешь. Я тебя жду каждый вечер, каждое утро…
Голос несет в себе правду, укор, одиночество старой женщины.
— Мам, но я и правда не могу приехать сегодня. Я устала. Ты понимаешь? — невидимое «я» беззвучно и как-то бессильно кричит в ответ чувству вины, стыдится крика, обещая себе новое наказание и произнесенные вслух признания — Я люблю тебя, мам. Я тоже очень по тебе скучаю — не отменят его.
«Если не усугубят» — слушая ответные мамины жалобы, сама себе тяжело вздыхает Дана.
Мысль мгновенна и, к сожалению, имеет свойство до безразмерности набиваться собственными клонами в сознание. Эти дубли толпятся в голове, сваливаются в текущие разговоры, цепляясь к словам и раскачиваясь на них, вызывают аритмию речи.
Мать права — отъезд Даны в другую страну после окончания университета, ее хватание за не самую выгодную из предполагаемых вакансий по сути (и если говорить по совести) именно побегом и являлись. Она ведь тогда не могла ни планировать, ни представить, как удачно в дальнейшем сложится карьера в заокеанском монстре, а в Варшаве оставались более надежные варианты.
— Бог дал мне тебя, Богданочка, — продолжает сыпать обидами трубка, — и я посвятила тебе всю себя, без остатка, а ты меня бросила так же, как твой предатель-отец! Ты сбежала несмотря на то, что мой диагноз подтвердился, а теперь, находясь в одном городе, даже не можешь заехать.
— Могу, мам, я у тебя каждый вечер, но и ты пойми, эта сумасшедшая неделя вымотала так, что я сама едва жива, — слабо защищается сильная деловая женщина. — Я говорила с врачом, кстати, и он подтвердил, что здоровью твоему давно уже ничего не угрожает…
Оправдания — каждый разговор, каждое слово и каждый вдох каждого дня на земле — «вся моя жизнь иногда походит на одно сплошное оправдание».
Повзрослев, Дана поняла, почему отец (в детских воспоминаниях весельчак и балагур) сначала превратился из плечистого великана в сутулого и злого человека, а затем вовсе исчез. Он женился на другой женщине отнюдь не из-за польского гражданства или какой другой подлости, щедро приписываемой ему матерью впоследствии. Как и двое предшественников он сбежал от «идеальной» женщины, отстаивающей свою идеальность изнурительной, непрекращающейся войной со «скотами неблагодарными».
«Но мать не сварливая жена — ее не бросишь, с ней не разведешься» — истина, пришедшая к Дане в то же время.
Постоянно жалуясь на все возможные болезни, мама, тем не менее, обладала странным здоровьем — энергии, с которой она всю жизнь «дрессировала» дочь, хватило бы на маленькую электростанцию, а силы, сокрытой в укоризненных постоянных речах, на станцию атомную.
— Мне нужно было заработать на твою операцию, восстановление, — привычно оправдывается Дана и точно знает — вовсе не за деньгами она тогда улетела за океан.
— А теперь? Я не понимаю, зачем ты теперь остановилась в гостинице? — продолжает заботу, а по сути жалобы, мама. — Твоя комната свободна, и мы могли бы проводить вечера вместе. Что мне этот твой «скайп» по выходным? Что мне эти твои заглядывания на полчаса сейчас, когда ты снова в городе!
Глубоко вдохнув и медленно выдохнув к концу маминого монолога, Дана с удивлением осознает, что от полного потопления ее чудесным образом спасет отзвук той самой «песни чаши», этот неслышный никому «Ом», звучащий в теле (телом?) после сказочного массажа солнечной девушки.
— Поверь, так удобнее нам всем, — твердо отвечает Дана. — Я с командой, это во-первых, работаю до позднего вечера, это во-вторых, и в это время абсолютно погружена в процесс. Ты же сама начнешь обижаться на недостаток внимания, а я не смогу сосредоточиться и… давай закроем этот вопрос. Лучше расскажи мне о том докторе, у которого взгляд с поволокой.
Но хитрость не удается. Мама уже оседлала любимую тройку и ничто теперь не собьет ее с пути родительской любви, ответственности и заботы.
— А твой Стив? Богдана, твой жених вообще собирается приехать? — строго-укоризненный тон нужно рассматривать как заботливый. Ведь мама вовсе не ставит себе цели поймать Дану на каком-то несоответствии идеалу, она лишь хочет, чтобы у единственной дочери было все идеально — муж, дети, деньги. Следующим пунктом непременно прозвучит — «Твоя карьера — это блажь. Пойми уже наконец, главная карьера женщины — ее семья».
