— Сейчас же убирайся с подушки, ты, негодный кот! Почему ты не сидишь на полу, где тебе положено быть?

Она подхватила свои орхидеи и сбежала вниз, где под наблюдением восседающей в своем кресле тети Джеймсины согревались вывешенные в ряд перед камином пальто девушек. Рой Гарднер ждал Аню и от нечего делать дразнил кошку Сару. Кошка Сара относилась к нему неблагосклонно. Она всегда поворачивалась к нему спиной. Но всем остальным в Домике Патти он очень нравился. Тетя Джеймсина, очарованная его неизменной почтительной вежливостью и просительным тоном его восхитительного голоса, объявила, что он самый приятный молодой человек из всех, каких она только знала, и что Ане очень повезло. Подобные замечания вызывали в Ане дух противоречия. Ухаживание Роя, несомненно, было таким романтичным, как того только могло желать девичье сердце, но ей все же не хотелось, чтобы тетя Джеймсина и девушки считали, будто все предрешено. Когда Рой вполголоса сказал какой-то поэтичный комплимент, помогая ей надеть пальто, она не покраснела и не ощутила обычного трепета, а во время их короткой прогулки пешком до Редмонда была, на взгляд Роя, довольно молчалива. Она также показалась ему немного бледной, когда вышла из дамской раздевалки, но, когда они вошли в зал, румянец и живость неожиданно вернулись к ней. Она обернулась к Рою с самым веселым выражением лица. Он улыбнулся ей в ответ своей, как говорила Фил, «глубокой, таинственной, бархатной улыбкой». Однако на самом деле Аня почти не видела Роя. Она лишь остро сознавала, что под пальмами в противоположном конце зала стоит Гилберт и беседует с девушкой, которая, по всей вероятности, и есть та самая Кристина Стюарт.

Девушка была очень красива — высокая, величественная, хотя ее фигуре, вероятно, предстояло стать довольно массивной в среднем возрасте, с большими темно-синими глазами, лицом, словно выточенным из слоновой кости, с блестящими, темными, как ночь, гладкими волосами.

«У нее именно такая внешность, какую мне всегда хотелось иметь, — подумала Аня, чувствуя себя несчастной. — Лицо цвета лепестков розы… лучистые глаза-фиалки… волосы черные, как вороново крыло… да, все это у нее есть. Удивительно, как это ее еще не зовут Корделия Фитцджеральд! Но фигура у нее, пожалуй, не так хороша, как у меня, и нос, бесспорно, тоже». И Аня несколько утешилась этим заключением.

Март в ту зиму пришел самым что ни на есть кротким и нежным агнцем, принеся золотые, бодрящие, звенящие дни, за каждым из которых следовали морозные розовые сумерки, постепенно терявшиеся в сказочной стране лунного сияния.

Но над девушками в Домике Патти нависала грозная тень предстоящих в апреле экзаменов. Все занимались с усердием, даже Фил засела за учебники с решимостью, которой трудно было ожидать от нее.

— Я собираюсь добиться стипендии Джонсона по математике, — объявила она самоуверенно. — Конечно, я легко могла бы получить стипендию за успехи в греческом, но предпочитаю бороться за стипендию по математике, так как хочу доказать Джонасу, что я действительно необыкновенно умна.

— Джонас больше любит тебя за твои красивые карие глаза и капризно изогнутый ротик, чем за весь интеллект, какой ты носишь под своими кудрями, — улыбнулась Аня.

— Когда я была девушкой, считалось, что леди не подобает знать что-либо о математике, — заметила тетя Джеймсина. — Но времена меняются. И не знаю, к лучшему ли это. А готовить ты, Фил, умеешь?

— Нет, никогда в жизни ничего не готовила, лишь однажды испекла имбирный пряник, но это было полнейшее фиаско. Он оказался убитым посередине и холмистым по краям — вы, наверное, знаете, о чем я говорю. Но разве вы не думаете, тетя, что когда я с усердием займусь кулинарией, тот же интеллект, который позволит мне добиться стипендии по математике, поможет мне и научиться готовить?

— Может быть, — осторожно согласилась тетя Джеймсина. — Я не против высшего образования для женщин. Моя дочь — магистр гуманитарных наук. И готовить она тоже умеет. Однако я научила ее готовить до того, как позволила университетским профессорам обучить ее математике.

В середине марта пришло письмо от мисс Патти Споффорд, в котором говорилось, что она и мисс Мерайя решили провести за границей еще год.

«Так что вы можете оставаться в Домике Патти и в следующую зиму, — писала мисс Патти. — Мы с Мерайей собираемся поколесить по Египту. Я хочу взглянуть на Сфинкса, прежде чем покину этот мир».

— Вообразите этих двух почтенных дам, колесящими по Египту! Интересно, они будут продолжать вязать, даже когда задерут головы, чтобы взглянуть на Сфинкса? — засмеялась Присилла.

— Я так рада, что мы сможем остаться в этом домике еще на год, — сказала Стелла. — Я так боялась, что они вернутся. Тогда наше веселое гнездышко было бы разрушено, а мы, бедные неоперившиеся птенчики, были бы снова выброшены в суровый мир меблированных комнат.

— Я иду побродить по парку, — объявила Фил, отбросив в сторону учебник. — Я думаю, что когда мне будет восемьдесят, я буду рада, что пошла сегодня прогуляться по парку.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивилась Аня.

— Пойдем со мной, милочка, и я тебе расскажу.

Прогулка по парку подарила им все тайны и волшебство мартовского вечера. Был он очень тихим и ласковым, окутанным глубокой, белой, задумчивой тишиной — тишиной, но все же пронизанной множеством легких серебристых звуков, которые можно услышать, если вслушаться так же внимательно душой, как и ухом. Девушки брели по длинной сосновой аллее, которая, казалось, вела прямо в середину темно-красного, разливающегося все шире и шире зимнего заката.

— Я пошла бы домой и написала в эту счастливую минуту стихи, если б только умела их писать, — сказала Фил, остановившись ненадолго на поляне, где розовый свет ложился пятнами на зеленые верхушки стоящих вокруг сосен. — Здесь все так чудесно — и это великое белое безмолвие, и эти темные деревья, которые словно думают свою вечную думу.

— «Леса были первыми храмами Божьими», — вполголоса процитировала Аня. — Человек не может не испытывать благоговения и восторга в таком месте, как это. Я всегда чувствую себя ближе к Нему, когда брожу среди сосен.

— Аня, я самая счастливая девушка на свете, — неожиданно призналась Фил.

— Значит, мистер Блейк наконец сделал тебе предложение? — спокойно отозвалась Аня.

— Да. И я трижды чихнула, пока он говорил. Ужасно, правда? Но я ответила «да» чуть ли не раньше, чем он договорил, — я так боялась, что он передумает и замолчит. Я безумно счастлива. Я не могла по-настоящему поверить прежде в то, что Джонас когда-нибудь полюбит меня, такую легкомысленную.

— Ты совсем не легкомысленная. Фил, — серьезно возразила Аня. — Под твоей легкомысленной внешностью скрывается драгоценная, верная и женственная душа. Почему ты прячешь ее?

— Ничего не могу с этим поделать, королева Анна. Ты права: душа у меня не легкомысленная. Но на ней что-то вроде легкомысленной оболочки, и снять ее я не могу — для этого меня пришлось бы, если употребить выражение миссис Пойзер[59], «высидеть заново и высидеть по-другому». Но Джонас знает меня настоящую и любит, несмотря на все мое легкомыслие. А я люблю Джонаса. Я еще никогда в жизни не была так удивлена, как тогда, когда обнаружила, что люблю его. Никогда бы не подумала, что можно влюбиться в некрасивого мужчину. Вообрази только — я дошла до того, что имею одного единственного кавалера! И вдобавок по имени Джонас! Но я намерена называть его Джо. Это такое симпатичное, энергичное, короткое имя. Я не смогла бы образовать уменьшительное от Алонзо.

— А кстати, как же Алек и Алонзо?

— О, я сказала им на Рождество, что никогда не смогу выйти замуж ни за одного из них. Теперь даже смешно вспоминать, что когда-то я думала, будто смогу. Они были так расстроены, что я чуть не плакала — прямо стонала — над ними обоими. Но я знала, что есть только один человек на свете, за которого я могу выйти замуж. В данном случае я приняла решение сразу, и это оказалось очень легко. Это просто восхитительно — чувствовать такую уверенность и знать, что она твоя собственная, а не чья-то чужая.