Единственное, что нам оставалось, поскольку мы так и не приняли никакого решения, это продолжить возлияния. Мы вышли из заведения, в котором сидели, и отправились во французский бар на Тридцать какой-то улице. Когда мы туда закатились, там вовсю резались в кости, а мой друг Дайкер был ярым поклонником этой игры. Несколько тамошних шлюх, невзирая на девицу, державшую нас под руки, принялись подбивать к нам клинья. Ситуация стремительно ухудшалась, наша шлюха твердо вознамерилась нас не упустить и решила, что это ее интеллект действует на нас так неотразимо, поскольку мы, похоже, оставались безучастны к ее прелестям. Таким образом, мы снова вернулись к Гамлету, весьма озабоченные тем, быть нам в постели или не быть, опасностью подцепить дурную болезнь (упомянутой в скобках), денежными затруднениями, вопросами чести, словом, данным другой женщине, etc., etc. Из этого странного болота, в котором увяз Гамлет, я так и не смог его вытащить. Что касается Офелии, то в моем сознании она неотделима от белобрысой девушки, сидевшей в подсобке, – всякий раз по пути в сортир я проходил мимо нее. Помню, какое у нее было жалкое, оцепеневшее лицо. Впоследствии если мне доводилось где-нибудь увидеть изображение Офелии, плывущей по воде навзничь, с волосами, запутавшимися среди лилий, я вспоминал девушку из каморки за баром, ее остекленевший взгляд и пряди цвета льна – такие же, как у Офелии. Что до самого Гамлета, то мой друг Дайкер с его «рассудочностью» оказался квинтэссенцией всех Гамлетов, когда-либо мне встречавшихся. Он был неспособен даже на то, чтобы решиться опорожнить свои недра. Честное слово! В его берлоге на стене была пришпилена записка, призывавшая: «Не забыть сходить в уборную!» Друзья, прочтя записку, напоминали ему об этом. А не то он умер бы от запора. Чуть позднее, когда Дайкер влюбился и начал подумывать о женитьбе, его истерзала проблема: как же ему быть с сестрой? Две сестрицы были практически неразлучны. И это был бы не он, если бы не влюбился в обеих. Время от времени они втроем ложились в постель якобы вздремнуть. И пока одна из сестер спала, он ублажал вторую. Для него было несущественно, которую избрать. Помню, каких мучительных усилий стоило ему объяснить мне все это. Ночи напролет мы обсуждали его дилемму, пытаясь найти выход…

Моя близкая дружба с Биллом Дайкером, как вы, разумеется, заметили, оттесняла Гамлета на второй план. Дайкер был Гамлетом по жизни, тем, кого я на досуге мог изучать совершенно безболезненно. Теперь мне на ум приходит вот что: показательно, что в тот вечер, когда мы решили «обсудить» Гамлета, последний канул в Лету и более никогда никем из нас не был упомянут. И с того дня, думаю, Билл не прочел ни единой книги. Даже мою книгу, подаренную ему мной по прибытии в Нью-Йорк, о которой он сказал мне перед отъездом: «Я попытаюсь заставить себя прочитать ее как-нибудь, Генри». Словно я возложил на него тяжкую повинность, от которой, невзирая на нашу давнюю дружбу, он всеми силами постарается уклониться. Нет, я не думаю, что он хоть раз открыл мою книгу или когда-нибудь откроет. А я – его лучший и старейший друг. Та еще пташка этот Билл Дайкер!

Я несколько увлекся рассказом о Билле Дайкере. На самом деле я хотел передать вам мои впечатления от Гамлета, сухой остаток, накопившийся за годы блужданий, годы пустопорожних разговоров, годы метаний. И как с течением времени «Гамлет» смешался с множеством прочих книг, прочитанных и забытых, забытых настолько, что нынче сам по себе Гамлет стал совершенно аморфным, абсолютно многоязычным, одним словом – универсальным элементом среди прочих элементов. Во-первых, всякий раз, стоит произнести это имя, как перед глазами немедленно возникает картина: полумрак, сцена, а на ней исхудавший юноша с поэтической шевелюрой, в чулках и камзоле держит речь над черепом, лежащим на ладони его простертой правой руки (прошу иметь в виду, что я никогда не видел сценической постановки «Гамлета»!). На заднем плане разрытая могила и земляной холмик подле. На куче дерна – фонарь. Гамлет говорит – несет отборнейший бред, насколько я могу судить. Вот так же он стоял и бредил веками! И занавесу никогда не суждено опуститься. И никогда не прервется монолог. Что там должно произойти после этой сцены, я всегда представлял себе в том же духе, хотя, конечно, этого никогда не было и не будет на самом деле. Посреди обращенного к черепу монолога прибывает курьер – наверное, кто-то из этих парней Розенкранц – Гильденстернов. Курьер что-то шепчет Гамлету на ухо, но Гамлет, погруженный в грезы, естественно, и ухом не ведет. Внезапно являются трое в черных плащах и вынимают из ножен мечи. «Прочь!» – кричат они, а Гамлет до смешного молниеносно и неожиданно обнажает свой клинок и бросается в бой. В результате короткой схватки нападавшие, разумеется, убиты. Убиты молниеносно, как во сне, а Гамлет стоит, уставившись на окровавленный меч точно так же, как за несколько мгновений до этого уставился на череп. Только теперь – безмолвно!

Вот что я вижу, как я уже сказал, когда при мне упоминают имя Гамлета. Всегда одна и та же сцена, одни и те же персонажи, тот же фонарь, те же слова и жесты те же. И всегда под конец – безмолвие. Это, думается мне, после того как я урывками почитал Фрейда, определенно есть исполнение желаний. И я признателен Фрейду за то, что узнал об этом.

Образы – это еще полбеды. Когда я упоминаю о «Гамлете» – иной механизм приводится в действие. Я называю это «вольные фантазии», и это не только «Гамлет», но и «Вертер», «Освобожденный Иерусалим», «Ифигения в Тавриде», «Парсифаль», «Фауст», «Одиссей», «Инферно» (комедия!), «Сон в летнюю ночь», «Путешествие Гулливера», «Святой Грааль», «Айша», Уида[125] (просто Уида, а не какая-то определенная ее книга), «Расселас, принц Абиссинский»[126], «Граф Монте-Кристо», «Эванджелина»[127], Евангелие от Луки, «Рождение трагедии», «Ecce Homo»[128], «Идиот», Геттисбергская речь Линкольна, «Закат и падение Римской империи»[129], «История европейской морали» Леки, «Эволюция идеи божества»[130], «Единственный и его собственность»[131], «Вместо книги»[132] и так далее, и тому подобное, включая «Алису в Зазеркалье» – ничуть не менее важную! Когда весь этот бардак начинает грохотать у меня в мозгу, я изо всех сил стараюсь думать о Гамлете. Гамлет в самом центре с рапирой в руке. Я вижу призрак – но не Гамлета, а Макбета, – крадущийся по сцене. Гамлет окликает его. Призрак исчезает, и пьеса начинается. Представление вертится вокруг Гамлета. Гамлет ничего не делает – даже не убивает гонцов под занавес, как я навоображал, едва заслышав его имя. Нет, Гамлет стоит вот тут, посреди сцены, и люди тычут его и колют, как дохлую медузу, распластанную на морском берегу. И так продолжается актов двенадцать, наверное, на протяжении которых огромное множество людей гибнут от рук убийц или налагают на себя руки. И все с речами, понятное дело. Самые лучшие монологи всегда произносятся за миг до смерти. Но ни одна из этих речей никуда нас не ведет. Это как шахматная доска Льюиса Кэрролла. Сначала стоишь у подножия замка и идет дождь – английский дождь, который так способствует росту репы, брюквы и тонкого руна у барашков. Потом гром и молния и, может быть, снова является призрак. Гамлет болтает с ним запросто, ибо болтовня – его ремесло. Временами входят и выходят гонцы. Они шепчут то Гамлету на ухо, то королеве, а то и Полонию. Жужжание, жужжание разносится повсюду все двенадцать актов подряд. Полоний время от времени появляется в дурацком колпаке. При нем его сынок – Лаэрт, и папаша то и дело нежно смахивает перхоть с воротника Лаэртовой куртки. Он делает это, дабы пустить Гамлету пыль в глаза. Гамлет угрюм и неразговорчив. Он держит руку на эфесе рапиры. Глаза его сверкают. Выходит Офелия с длинными льняными волосами, заплетенными в косы, ниспадающие по плечам. Она идет, сцепив руки на животе, и бормочет молитвы, перебирая четки. Офелия кажется застенчивой, скромной и глуповатой вдобавок. Притворяется, что не видит Гамлета, стоящего прямо у нее на пути. По дороге она срывает лютик и подносит его к ноздрям. Гамлет, убежденный, что у нее не все дома, делает ей авансы – чтобы убить таким образом время. Это форсирует развязку драмы. Следовательно, Гамлет и его лучший друг Лаэрт должны сражаться на дуэли насмерть. Гамлет, обычно не склонный к действию, тем не менее по-быстрому убивает своего возлюбленного друга, со вздохом протыкая его тело рапирой. Гамлет вообще постоянно вздыхает на протяжении всей пьесы. Таким образом он дает понять публике, что он не в каталептическом трансе. А после каждого убийства скрупулезно вытирает клинок – платком, который обронила Офелия, уходя. Жестами своими Гамлет неуловимо смахивает на английского джентльмена. Потому-то я вас прежде и спрашивал, не в Англии ли происходит действие пьесы? По мне, так именно в Англии, и никто не убедит меня в обратном. И вдобавок в самом сердце Англии, я бы сказал, где-то в окрестностях Шервудского леса. Королева-мать – та еще мегера. У нее вставные зубы, как и у всех английских королев испокон веку. Еще у нее выпирающий живот, который в конце все-таки напрашивается на острие Гамлетового клинка. Почему-то она у меня сливается с Черной Королевой из «Алисы». Похоже, она только и говорит, что о масле, как сделать его погуще да повкуснее. Тогда как Гамлета заботит только Смерть. Диалог между этими двоими неизбежно приобретает странный оттенок. Сегодня мы бы назвали его сюрреалистическим. И тем не менее диалог этот вполне уместен. Гамлет подозревает свою мать в сокрытии отвратительного преступления. Подозревает, что был обгажен в собственном гнезде. Он бросает матери обвинение в лицо, но та прирожденная ренегатка и всегда ухитряется вернуть разговор в масляное русло. Собственно, с чисто английским коварством ей почти удается внушить сыну, что он сам виновен в некоем чудовищном преступлении (в каком именно – так и не объясняется). Гамлет ненавидит мать от всего сердца. Он бы придушил ее голыми руками, если бы только мог. Но королеву-мать голыми руками не возьмешь. Они вместе с дядей Гамлета разыгрывают фарс, в котором выставляют Гамлета дураком. Тот демонстративно покидает зал до окончания пьесы. В вестибюле он встречает Гильденстерна с Розенкранцем. Они что-то шепчут Гамлету на ухо. Он говорит, что уезжает. В путешествие. Друзья уговаривают его остаться. Он выходит в сад, к крепостному рву, его мечтательную задумчивость нарушает внезапно представшее его взору зрелище: мертвая Офелия плывет по течению, локоны аккуратно свиты в косы, руки чинно сложены на животе. Кажется, она улыбается во сне. Никто не знает, сколько дней она пролежала в воде и почему ее тело выглядит так свежо, хотя по всем законам природы она должна бы уже раздуться от газов. Как бы то ни было, Гамлет решает произнести речь. Он начинает со своего знаменитого «Быть или не быть…». Офелия мирно дрейфует по течению, ничего не слыша, но она все еще мило улыбается, как и положено девушке из высших слоев английского общества, пусть даже и мертвой девушке. Именно эта тошнотворно-милая улыбка утопленницы приводит Гамлета в неистовство. Он не возражает против смерти Офелии, но эта ее улыбка сводит его с ума. Кровь застит ему взор, он снова вынимает рапиру из ножен и отправляется в бальный зал. И тут внезапно мы уже в Дании, в замке Эльсинор. Гамлета совершенно не узнать, он будто оживший призрак. Он врывается с намерением хладнокровно покрошить всех в капусту. Но ему навстречу выходит его дядя – бывший король. Дядюшка улещивает Гамлета и препровождает его во главу стола. Гамлет отказывается есть. Он сыт по горло всем этим представлением. Он требует сообщить ему наконец, кто убил его отца, – сей факт практически полностью ускользнул от его внимания, однако он неожиданно вспоминает о нем как раз во время трапезы. Звон посуды, общий тарарам. Полоний, чтобы сгладить неловкость, пытается толкнуть милый спич о погоде, но Гамлет пригвождает его к стенке за шпалерой. Король, притворяясь, что не замечает случившегося, подносит кубок к губам и провозглашает здравицу Гамлету. Гамлет осушает отравленный кубок, но не умирает на месте. Зато сам король падает бездыханный к Гамлетовым стопам. Гамлет протыкает его клинком, точно кусок холодной свинины. Потом, повернувшись к королеве-матери, он пронзает ей живот – очистительная клизма раз и навсегда. В этот момент появляются Розенкранц и Гильденстерн. Они обнажают клинки. Гамлет слабеет. Он валится в кресло. Появляются могильщики с лопатами и фонарем. Они протягивают Гамлету череп. Гамлет берет его, вытягивает руку с черепом перед собой и разражается красноречивым монологом. Теперь Гамлет при смерти. Он знает, что умирает. И вот он начинает свою последнюю и лучшую речь, которая, к сожалению, никогда не закончится. Розенкранц и Гильденстерн ретируются через боковую дверь. Гамлет остается в одиночестве за банкетным столом, пол усеян трупами. У Гамлета словесный понос. Занавес медленно опускается…