Сказано – сделано! Не откладывая в долгий ящик, я раздобыл себе визу, купил обратный билет. Надо сказать, что визу я оформил на год, вдруг мне там понравится, тогда можно будет еще разок-другой съездить. Близилось Рождество, а старый добрый Лондон обещает быть недурным местом, где можно провести этот праздник. Я надеялся, что мне посчастливится увидеть город таким, каким он запомнился мне однажды: диккенсовский Лондон, сводящий с ума туристов. В моем кармане лежали виза, билет и некоторая сумма, которая должна была позволить мне провести там дней десять. Я ликовал в сладостном предвкушении поездки.
В Клиши я вернулся к обеду. Заглянув на кухню, увидел жену. Они с Фредом что-то готовили и весело болтали и смеялись. Я был уверен, что у Фреда хватит ума не посвящать ее в мои планы и что он не обмолвится о моей предстоящей поездке, поэтому безмятежно присоединился к ним и принял участие в общем веселье. Должен сказать, еда была восхитительной, и все было бы прекрасно, если бы после обеда Фред не уехал в редакцию. Меня несколько недель тому назад уволили, а он пока держался, хотя и его со дня на день ожидала та же участь. Меня уволили, так как, несмотря на мое американское происхождение, я не имел права работать корректором в американской газете в Париже. Согласно французским представлениям, эту работу мог выполнять и француз, знающий английский. Я пребывал в расстроенных чувствах, и мое восторженное отношение к французам в последнее время несколько поутихло. Но что сделано, то сделано, теперь с этим покончено, я опять свободный человек, скоро я буду в Лондоне, буду говорить по-английски с утра до вечера и с вечера до утра, если захочу. Кроме того, вскоре должна выйти моя книга, и не исключено, что жизнь коренным образом изменится. Нет, определенно, все обстояло совсем не так плохо, как несколько дней назад. Убаюканный приятными мыслями о том, как ловко я придумал выкрутиться, я потерял бдительность и рванул в ближайший магазин за бутылкой ее любимого шартреза. Это было роковой ошибкой. От алкоголя она раскисла, с ней сделалась истерика, закончилось все обвинениями и упреками в мой адрес. Сидя вдвоем за столом, мы, казалось, пережевывали старую, давно потерявшую вкус жвачку. В конце концов я дошел до черты, за которой, кроме раскаяния и нежности, ничего нет. Я чувствовал себя таким виноватым, что не заметил, как выложил все – о поездке в Лондон, о деньгах, которые занял, и т. д., и т. п. Плохо соображая, что делаю, я, можно сказать, на блюдечке выложил ей все, что у меня было. Не помню, сколько там было фунтов и шиллингов, все в новеньких хрустящих британских купюрах. Сказал, что очень сожалею, что черт с ней, с поездкой, и что завтра постараюсь сдать билеты и вырученные деньги тоже отдам ей, все до последнего пенни.
И вновь надо отдать ей должное. Ей не хотелось брать эти деньги. Она морщилась от одной только мысли, что оставляет меня без гроша, – клянусь! я видел это собственными глазами, – но все же с неохотой приняла их и бросила в сумочку. Уходя, она забыла ту на столе, и мне пришлось бежать вниз по лестнице ей вдогонку. Она поблагодарила и опять сказала «До свидания», и я понял, что это прощание – последнее. «До свидания», – повторила она, стоя на ступеньках, глядя на меня с горестной улыбкой. Один неосторожный жест, и она швырнула бы деньги в окно, кинулась мне на шею и осталась навсегда. Окинув ее долгим взглядом, я медленно вернулся к двери и закрыл ее за собой. Зашел на кухню, постоял у стола, посидел немного, глядя на пустые бокалы, потом присутствие духа покинуло меня окончательно, и, не выдержав, я разрыдался как ребенок.
Около трех ночи пришел Фред. Он сразу понял, что произошло что-то неладное. Я все ему рассказал. Мы перекусили, выпили очень недурственного алжирского вина, потом прикончили шартрез, потом переложили это коньяком. Фред ругался на чем свет стоит, говоря, что только круглый идиот мог выбросить на ветер все деньги. Я не стал спорить, – по правде говоря, этот вопрос волновал меня меньше всего.
– И что теперь с твоим Лондоном? Или ты передумал ехать?
– Передумал. Я похоронил эту идею. Кроме того, теперь я и не могу никуда ехать. На какие шиши, спрашивается?
Фред не считал неожиданную потерю денег таким уж непреодолимым препятствием. Он прикинул, что сможет перехватить где-нибудь пару сотен франков, к тому же со дня на день ему должны были выдать зарплату, а значит он мог одолжить мне необходимую сумму. До рассвета мы обсуждали этот вопрос, само собой обильно орошая его спиртным. Когда я добрался до постели, голова у меня раскалывалась и казалось, что в ушах скрипуче трезвонят все вестминстерские колокола одновременно. Мне снился грязный Лондон, укутанный роскошным снежным одеялом, и каждый встречный радостно приветствовал меня, желая счастливого Рождества. Разумеется, по-английски.
В ту же ночь я пересек Ла-Манш. Эта была та еще ночка, доложу я вам. Все попрятались по каютам и там дрожали от холода. У меня с собой была стофранковая бумажка и какая-то мелочь. И все. Мы с Фредом решили, что, добравшись до места, я ему телеграфирую, а он сразу вышлет мне деньги уже в гостиницу. Я сидел в салоне за длинным столом, прислушиваясь к разговорам. Я судорожно размышлял, каким образом растянуть эти сто франков на подольше, ибо сомневался, что Фред сможет немедленно достать необходимую сумму. Обрывки фраз, доносившихся до моего уха, подсказали мне, что все разговоры сегодня вертятся вокруг денег. Деньги. Деньги. Всегда и везде одно и то же. Надо было случиться, что именно в этот день Англия, кривясь, словно от изжоги, выплатила долг Америке. Англия всегда держит слово. Это пережевывалось со всех сторон, я был готов придушить всех этих англичан за их распроклятую честность.
Я собирался разменивать стофранковую бумажку только в случае крайней необходимости, но вся эта околесица, что Англия держит слово, и то, что, судя по всему, во мне узнали американца, достали меня с такой силой, что я заказал пива и сандвич с ветчиной. Это повлекло за собой неизбежное общение со стюардом. Он хотел узнать мое мнение о сложившейся ситуации. Видно было, что он считал тяжким преступлением то, что мы сделали с Англией. Больше всего я боялся, как бы он не взвалил ответственность за происходящее на меня, раз уж меня угораздило родиться в Америке. На всякий случай я сказал, что понятия ни о чем не имею, что меня все это не касается и что мне абсолютно безразлично, заплатит Англия долг или нет. Но он не успокоился. Нельзя так наплевательски относиться к тому, что происходит у вас на родине, даже если эта родина и совершает ошибки, – пытался донести до меня законопослушный стюард. Плевать мне и на Америку, и на американцев, отозвался я… Нахально добавив, что во мне нет ни грамма патриотизма. Проходивший мимо моего столика мужчина при этих словах остановился и стал прислушиваться. Я решил, что это либо шпион, либо сыщик. Я немедленно сбавил тон и повернулся к своему соседу по столику, который тоже попросил пива и сандвич.
Он с явным вниманием воспринял мое антипатриотическое высказывание, поинтересовавшись, откуда я и что намереваюсь делать в Англии. Я ответил, что хочу отметить здесь Рождество, и затем в порыве откровенности осторожно спросил, не знает ли он, где найти самую дешевую гостиницу. Он объяснил, что долгое время отсутствовал и вообще не слишком хорошо знает Лондон, а в последние годы живет в Австралии. На мою беду, рядом случился стюард, и молодой человек, оборвав себя на полуслове, начал допытываться, не знает ли тот в Лондоне какой-нибудь приличный, недорогой отель. Стюард подозвал официанта и задал ему тот же самый вопрос, и тут-то подошел похожий на шпика человек и опять прислушался. По серьезности, с которой обсуждался этот вопрос, я понял, что допустил серьезную ошибку. Подобные вещи нельзя обсуждать со стюардами и официантами. Ощущая на себе подозрительные взгляды, пронизывающие меня насквозь, как рентгеновские лучи, я залпом допил пиво и, словно желая доказать, что деньги волнуют меня меньше всего, велел принести еще. Повернувшись к молодому человеку, спросил, не могу ли угостить его. Когда стюард вернулся с напитками, мы увлеченно обсуждали вельды Австралии. Стюард заикнулся было насчет гостиницы, но я прервал его, сказав, чтобы он выбросил это из головы. Это всего лишь праздное любопытство, добавил я зачем-то. Мое заявление поставило его в тупик. Несколько секунд он стоял, не зная, что делать, и неожиданно, в порыве дружеских чувств, заявил, что с удовольствием пригласит меня к себе, в собственный дом в Ньюхейвене, если я надумаю задержаться там на ночь. Я от души поблагодарил его, попросил не волноваться за меня, пояснив, что мне все равно нужно добраться до Лондона. Это совершенно не важно, повторил я. И вновь ошибся, ибо непостижимым образом это стало важным абсолютно для каждого из присутствующих.
