– Что ж, по рукам, Летиция так Летиция. В конце концов я устрою судьбу обеих, и не важно месяцем раньше или месяцем позже.

То, как Уильям держался в переговорах, сулило ему достижение немалых побед. Для мужчины он имел довольно мягкий, красочный голос, что могло бы открыть ему путь к безграничной славе на сцене. Его манерные жесты – эталон учтивости, а мимика благородна и своевременна. Галантность сочеталась в нём с королевским достоинством. Удивительно, что Джеймс не унаследовал ни одну из богатства черт любезного характера синьора Кемелли. Они докурили сигареты в гробовом молчании. Определённо, друзьями они не были, но вопреки тому выражали огромный почёт и радушие друг другу.

– Мы ждём вас на обед завтра, – вставая, сказал Медичи, – обсудим детали обручения.

Они обоюдно пожали руки, и Адриано удалился. Пораженная открытием, где женой Джеймса станет не Каприс, а Летиция, я снова убедилась, что полагаться на слухи глупо и наивно, даже если первоисточником послужила уважаемая женщина, такая как Тереза. Но не только это превращало мой разум в хаотичность движения мыслей. У меня захватывало дух от того, что Уильям, открыв дверцу шкафа, чтобы достать необходимый документ или предмет одежды, вдруг обнаружит меня внутри. Сознавая, что просиживание в шкафу выглядело куда большей нелепостью, чем встретиться с адвокатом лицом к лицу, я металась разумом между позором и паническим отчаянием. И пока мной совершался выбор, Уильям Кемелли встал с места и повернулся лицом к окну. Он размышлял; на что указывали сложенные за спиной руки и непричастный взгляд. Его задумчивость не улетучилась даже, когда в кабинет быстро постучали.

– Войдите.

Дверь открылась, и показался Джеймс. Он был крайне невесел.

– Ты хотел меня видеть? – спросил Джеймс безучастным голосом.

Не оборачиваясь, Уильям жестом указал на кресло, и Джеймс тотчас повиновался.

– Ты уже не мальчик, Джеймс. Скоро тебе исполнится двадцать девять, а ты до сих пор не определился в жизни. Я не буду жить вечно, соответственно не сумею контролировать твои действия, которые без необходимого контроля покинут чертоги здравого смысла и в дальнейшем уничтожат шанс получить обеспеченную и счастливую жизнь. Ты бездарно ведешь контору, и, увы, наше дело под твоим руководством выроет себе могилу на загубленных возможностях. Потому я нашёл выход. Надеюсь, семейное положение пойдёт тебе на пользу.

Уильям повернулся к сыну, вероятно, не понимая его реакции. Казалось бы, тот важный момент, когда решается перспектива дальнейшего будущего имеет неизмеримое значение для каждого человека, но Джеймс был безучастен, словно собственная судьба виделась ему игрой, где он лишь повинен предопределению. Он слушал внимательно, не выказывая ни взглядом, ни мимикой того изумленного пренебрежения, на которое, похоже, рассчитывал Уильям. Лицо Джеймса отдавало тайной. Вспоминая тот день и развитие последующих событий стало многое ясно о Джеймсе Кемелли, но, сидя тогда в шкафу, я не смела предугадать, что прячется за стеной беспечной серьезности.

Уильям налил в стакан воды и, сделав глоток, утер выступившие капли пота с висков.

– Я назначил твоё обручение с дочерью Медичи.

Джеймс молчал, продолжая смотреть равнодушно.

– Даже не спросишь на какой из дочерей?

– Обручение назначено. Разве есть разница?

Поддаваясь на провокацию, синьор Уильям был раздосадован спокойствием сына.

– Прекрати извиваться ужом на сковородке, делая из меня тирана! – гневно вскричал он. – Пойми уже, я хочу для тебя лучшей доли! Одиночество – весьма незавидная участь. К тому же при таком отношении к судьбе один ты явно погибнешь. Что дано тебе жизнью кроме абстрактности мышления, которая только мешает жить как все нормальные люди?

– Может потому что я не считаю себя таким, как все, и преследую иные цели.

– Интересно какие? – синьор Уильям навис телом над столом. – Только не говори, что музыка достойна почестей! Музыка – слишком ограниченный род занятий. Принесет ли она истинное удовольствие, когда по воле злого рока, к примеру, ты лишишься слуха или зрения? Женщина – самый проверенный способ согреться ночами, не только телом, но и сердцем. Кому ты будешь нужен, когда жизнь превратит тебя в беспомощное жалкое насекомое? Может быть, скрипка даст тебе пищу, подогреет на огне суп или приласкает в горькие часы? Ах, прекрати эту шекспирщину!

Джеймс вызывающе посмотрел в глаза отцу.

– Если говорить о музыке, которая снаружи – ты прав, она действительно несовершенна и хороша при определённых обстоятельствах. Но музыка, рожденная и оживающая внутри, не нуждается в условностях. Она идеальна.

– Джеймс, твои сужденья легкомысленны! Нельзя прожить увлеченьями, нужно зарабатывать себе на хлеб. Я сколотил немалое состояние, но ты не получишь ни крупицы из того, если не бросишь валять дурака!

Джеймс не сводил ясных проникновенных глаз с отца. Во взгляде Уильяма говорили твердыня и злость. Джеймс встал:

– Доброго дня! – мягко сказал он, после чего сразу удалился.

Я припомнила слова Джеймса, сказанные при первой встрече наедине: «Добро и зло – понятия относительные.», и по неведомым причинам почудилось, в ту самую минуту заявленного добра Джеймс отцу не желал.

Когда шаги Джеймса стали уже отдаляться, Уильям тяжело вздохнул и тоже покинул кабинет.

Уже спустя многие годы меня спрашивали: каким вам виделся великий гений – Джеймс Кемелли? Я затруднялась дать точный, но в то же время красочный, насыщенный аргументами ответ. Беседы с ним были мимолетны, а выводы после разговоров запутанны. Описать в двух словах противоречивую натуру, в которой по юности лет блуждал даже сам Джеймс, было невозможно. На первый взгляд он представлял собой обычную геометрическую фигуру, мало отличную от других фигур, живущих по законам науки и повинную общим правилам. Но на самом деле это было грубое заблуждение. Стоило лишь слегка углубиться в автобиографию, знакомую единицам – и становилось очевидным, что та повинность Джеймса была наигранной видимостью. В виду некоторых сил, упомянутых им в одном из наших разговоров и понятую мной значительно позже, видимость сохранялась долгие годы. Но никакая сила не сумеет остановить уничтожение урожая от налетевшей саранчи. Джеймс Кемелли служил урожаем для несравненного дара, который будто саранча зародился в теле младенца и остался пожирать его до конца бренных дней.

Избирательность памяти – вещь уникальная. Признаться, я начинаю забывать многие встречи, суть разговоров, а иногда вовсе не помню, куда положила очки для чтения или записную книжку, зато воспоминания, связанные с Джеймсом Кемелли, не боятся палача, именуемого временем. Они будут существовать в памяти, пока дышащее тело не покинет жизнь. Я помню, как сейчас, тот день, когда отсиживалась в шкафу кабинета Кемелли. Ноги дрожали, а испуганное тело бил озноб от возможного стыда. Но мне удалось остаться незамеченной. Я прошмыгнула в гостиную к уличной двери как раз, когда Джеймс спускался по лестнице. Вероятно, тогда он подумал, что я только что появилась в доме.

– Вы снова пришли читать нотации? – спросил он меня. – Тогда спешу огорчить: сегодня я пребываю в ужасном расположении духа.

То являлось неоспоримой правдой: Джеймс был необычайно хмурым. Редкие бесформенные брови едва заметно сдвинулись, а в глубоких глазах жила пустота.

– Нет, я пришла отдать вам это.

Я протянула ему письмо Летиции. Джеймс устремил на него усталый взор, протянул руку, вялым движением взял послание и немедля порвал его пополам, протягивая назад оставшиеся кусочки. Я остолбенела, глядя на изничтоженное письмо, на которое Летиция возлагала чуть ли не святую веру. Джеймс отошёл к патефону у дальней стены, где рядом с ним теснился секретер с ящиками, и поставил музыкальную пластину. По комнате разнеслась торжественная мелодия, и нельзя было ни признать мотивы произведения «Времена года. Осень⁸». Точно прикованная, я стояла на месте, стараясь вернуть себе дар речи и способность чётко формулировать вопросы, пока Джеймс не отрывал глаз от крутящейся пластинки.