При всем своем изрядном потрясении, вызванном не благородными поступками Джеймса, полного интереса к нему я не потеряла. Мне хотелось разобраться, что обе сестры разглядели в нём такого, что ускользнуло от моих глаз? И почему Каприс скрывала шею за материей палантина?

Вечером мы прогуливались на холмах. Угнетающая духота парила над землёй, создавая климат пустынного зноя. Тётя Адалия полностью оправилась от того неприятного ужина и неустанно чирикала бог весть о чём с Агостиной Медичи. Они шли быстрым шагом, словно торопились навстречу заветным мечтам, и ввиду своей хромоты я не поспевала за ними. Бросив затею их догнать, я живо вертела головой, осматривая усадьбу. На безоблачном небе догуливало заходящее солнце, укутываясь в рубиновые оттенки, а холмистые поляны, ковром сбегающие от горизонта к плантациям, неистово радовали взор.

Меня ослепляло упоение Италией! На её бесконечных холмах; узких улочках города; в шумной суете Рима, забывшей о революциях и войнах, так долго терзающих угнетенный народ, я чувствовала себя чужестранкой. И в то же время переживала безудержную любовь к Италии, зная, что в моей крови течёт спокойствие итальянских вершин и буйство горных рек; зная, что именно Италия – моя единственная Родина и Родина всех тех, кто был мне дорог; зная, что нигде не обрету большего покоя, чем на землях плантаций, дарующих щедрые плоды возделанных почв. Та любовь жила в самых отдаленных уголках моей хладнокровной души, и всякий раз, возвращаясь сюда, она, точно Христово воскресение, поднималась всё выше и дарила мне радость и успокоение.

Опьяненная тем чувством, я не сразу различила позади себя топот скачущей лошади, а, когда всё же ясность вернулась к мыслям – я оглянулась и увидела Джеймса Кемелли. Стегая лошадь, он стремительно направлялся ко мне.

– Вы не силитесь скрывать хромоту, – мягко отозвался он, приблизившись, – так намного лучше!

Меня злило повышенное внимание к моему увечью. Было бы куда полезней, если б о нем не забывали Агостина и тётя Адалия, тогда бы не плелась я позади и сумела избежать того разговора. Пожалуй, Кемелли был единственным человеком, которого занимали чужие беды.

– С вашей стороны весьма странно заметить это и не заметить противоречия самому себе, – с улыбкой съязвила я.

Приторное лицо Джеймса выдавало заинтересованность. Он благородно сдерживал поводья, пока лошадь резво перебирала копытами, шагая вперед-назад.

– Продолжайте.

– Вы утверждали недавно, что не видите смысла в мелочах. А сами только и делаете, что ищите их в окружающем мире.

– Ничего подобного. Я попросту положил начало беседе, которая не имела бы и минуты развития, скажи я о чудесной погоде вместо вашей хромой ноги.

Слегка обескураженная речью, я замолчала. Джеймс спрыгнул с седла и взял поводья в руки. Мне вспомнились ярые возмущения Терезы в адрес лошади. Это был вороной конь фризской породы, достойный восхищения. Струясь черным гладким шелком, ровная шерстка отливала на солнце блеском, а густая волнистая грива и такой же густоты смоляной хвост едва не касались земли. Он был бесподобен! Если не считать бельма на чёрном глазу.

– Не хотите прокатиться?

– Как вы себе это представляете? Мне порой ходить сложно, не то что скакать верхом на лошади.

Джеймс издал незначительный тихий смешок.

– Леонардо да Винчи страдал дисплексией, но это не помешало ему написать «Джоконду».

Размышляя над словами Джеймса, я посмотрела вперед, где за ближайшим холмом почти скрылись тётя Адалия и синьора Агостина. Мной обуревало желание воспользоваться предложением Кемелли, но угадывая, как отнесутся обе семьи к моей дружбе с отродьем преисподней, не говоря уже о Летиции, изнемогающей от любви к Джеймсу, я сочла нужным отказать своим желаниям.

– Наверно, вы назовёте меня безвольной, но я не Леонардо да Винчи…

Уголки его бескровного рта медленно поползли вверх: отвратительная гримаса насмешки на лице Джеймса Кемелли несопоставима ни с чем!

– Очень зря, – сказал он и, подскочив на лошадь, вскоре затерялся за горизонтом.

Я вспомнила о Каприс. Её демонстративное рвение насолить сестре пугало жестокостью проявления. Она обходилась с Летицией, как сварливая вредная хозяйка, не желающая считаться с правами прислуги. В ней не было никакой тяги к искусству, наукам или поэзии, которая практически всем прививалась с детства. Отсутствовало в ней и стремление к независимости положения. Совсем наоборот – она томилась ожиданием момента, когда какой-нибудь иностранный франт попросит её руки, и она с головой окунется в почётные круга светского общества, начнёт устраивать званные обеды. Стараясь убедить всех вокруг какой достопочтенной и заботливой матерью станет, она с экспансивностью няни кидалась к детям Доротеи. Но, видя, как те обременены её присутствием, заливалась от досады пунцовой краской.

– Как же дурно воспитаны эти детёныши! – негодовала Каприс на Лукрецию и Орландо. – Лишены усидчивости и хороших манер. И кому они будут нужны при таком воспитании?

Она забывала, что сама росла вздорной бесшабашной девицей, и мало что изменилось по достижении совершеннолетия. Она всегда старалась привлечь к себе внимание окружения, кипятясь от ревностного самолюбия, когда внимания удостаивали Летицию, которая отнюдь – была целомудренной и застенчивой девушкой; и вспышки гнева, не свойственные её нраву, отражали степень небывалых чувств к Джеймсу Кемелли. Возможно, это была первая невинная любовь, ради которой часто подумывают расстаться с жизнью, но спустя годы подобные мысли выглядят смехотворными и детскими. Я полагала, что вскоре Летицию отпустят чары духовной любви… Меня мучил вопрос, почему Джеймс не отвечал Летиции взаимностью или на худой конец не подарил ей один из своих холодных ответов в коротком письме? Почему написал Каприс, если со стороны Летиция располагала большими достоинствами? Мужские начала также темны для женских, как яркий солнечный свет для незрячего путника. Их зарево ощутимо, но непредсказуемо, их можно принять, но не постичь силой женского представления.

Однако, ещё большей интригой веяло от поведения Каприс за столом у Медичи. Она была сама не своя, закрывая на тысячу замков некую тайну, известную только ей, и тот страх, что о тайне прознают все на свете, испепелял её существо. Она не снимала палантин ни дома, ни на улице, когда выходила на прогулки. Мои домыслы становились один кошмарнее другого, но правда оказалась страшнее моих предположений…

Со второй половины дня и до позднего вечера семья Гвидиче собирала виноград на плантации. Закончив полевые работы, я расположилась с Терезой на веранде. Теплый день подходил к завершению, и отсутствие духоты приносило наслаждение.

– А ты давно служишь дому Кемелли? – спросила я Терезу, которая отбирала виноград на выделку вина.

– Давно, caro. Я помню Джеймса ещё мальчишкой, – Тереза мечтательно обнажила зубы. – Он был озорным и непослушным. Тянул у отца табак из табакерки, всё ломал и топтал палисадники. Я всегда говорила, Уильям был слишком строг с ним, вот Джеймс и стал таким, каким его свет видит. Ты уже слышала, как Джеймс играет на скрипке?

– Нет, а он играет?

Тереза издала удивленный возглас восхищения.

– Ничего подобного мои уши никогда не слышали! Он делает это утром, на рассвете, когда синьор Уильям уезжает по делам.

– Но почему? Отец против музыки?

– Разумеется. Уильям – почитаемый адвокат в Лондоне, считает, что заниматься такой чепухой ему не по статусу. К тому же он готовится передать дела сыну, потому Джеймс работает в его прославленной конторе начинающим адвокатом. Как мне кажется, там у моего бедного мальчика ничего не клеится.

– С чего ты взяла?

– Уильям недоволен им, – Тереза поджала наливные губы. – Бедный мальчишка! Ах, как бесподобно он владеет скрипкой!

Изумленная до крайности, я вовлеклась в думы. По натуре своей Джеймс Кемелли был бесчувственным и грубым, тогда как в музыке без патетичности чувств не обойтись. Мне было трудно представить его в роли сентиментальности, зато он располагал всеми необходимыми умениями для практики адвоката, учитывая, как авторитарно он способен опровергать и запутать человека даже в собственном мнении.