Для оформления обложки книги использовалась авторская иллюстрация.

«Плотское мне больше не угодно. А в блуде вовсе смысла нет, поскольку, выкопав в саду цветы, а место их засеяв сорняками – не вырастит там ничего, кроме травы, такой же, что уже росла там.»

Джеймс Кемелли

Не помню, сколько мне исполнилось тогда. Определённо, я была старше подростка, но значительно моложе возраста, когда в одиночку справляются о нише, уготованной тебе в мире возможностей и несбыточных грёз. Признаться, в те далёкие годы люди виделись мне экраном кинематографа, а их истории – фильмом, воспринимаемым верой на слово. Эта самая вера не давала беспристрастно заглянуть за кулисы правды, открывающие личность тех, о ком рождаются сплетни. Но однажды та невероятная правда полностью изменила мою жизнь.

Случилось это благодаря человеку, чьё имя в творческих кругах нашего времени произносят возвышенно, не скрывая восторга и трепета. Но оно до сих пор не утратило хульной репутации изгнанника рая в глазах светских дам и большей половины мужского общества. Разумеется, мало кто знал его как Джеймса Кемелли; да и гения, подспудного в недрах своеобразной его натуры, в те годы удалось разглядеть не многим.

Пожалуй, первое, что приходит на ум о человеке с прозвищем Сатана, включает в себя безнравственность поведения и притягательную внешность повесы; возможно, избранные души вообразили бы у него вместо глаз горящие угли, а также языки пламени, бьющие из ушей. Но совершенно не таким созерцала Джеймса Кемелли я.

И прежде, чем увидеть Джеймса воочию, я столкнулась с отчаянной критикой семьи Гвидиче и её близкого окружения. Дело обстояло в сентябре. В Италии как раз намечался ежегодный праздник винограда, и мой пожилой дядя Джузеппе взял меня с собой в гости к тетушке Адалии. Вот уже десять лет она справлялась с плантацией в одиночку после того, как овдовела, и дядя с удовольствием навещал её.

День нашего приезда выдался жарким. Безоблачное небо томилось под золотом солнечных лучей. Обед был накрыт в кирпичном обветшалом доме трех этажей, типичном для сельских плантаций винограда. Стол ломился изобилием, коим тетушка славилась на протяжении многих лет. В её итальянской натуре – впрочем, как и в характере остальных участников ужина – присутствовали черты щедрого гостеприимства и почитания древних традиций, одна из которых гласила, что близкие друзья и соседи приравниваются к степени кровного родства. По той самой причине за столом присутствовали не только члены семьи Гвидиче: Антонио (младший из трех сыновей тети Адалии) с женой Доротеей и малыми продолжателями рода: мальчиком Орландо и девочкой Лукрецией; но и Агостина Медичи с дочерями: Летицией и Каприс. Беседа шла оживленная. Говорили о познавательных поездках дяди Джузеппе по Европе, затем обсудили предстоящий праздник. Потом дядя Джузеппе вышел на улицу, желая искурить табаку, а за ним – Антонио, тётя Адалия внесла блюдо с тушенными овощами и передала его по кругу.

Я глядела на неё с любопытством незнакомца. Хоть уважаемая вдова южных районов была старше дяди Джузеппе, она сумела сохранить, как принято выражаться в Италии: «bella figura¹». При этом она обладала неприметной наружностью: мелкие серые глаза и такие же серые волосы, гладко зачесанные в пучок, а нос выглядел слишком крупным на фоне аккуратного овала лица. Она получила прекрасное воспитание, и с годами её привычки лишь упрочили свои корни. Потому и впечатление производила суровое. Строгость голоса, присущая ей, останавливала неуместную откровенность собеседника, но мягкость черт лица, удрученного изобилием солнца, зачастую спасала положение.

В отличии от пышнотелой тёти Агостина Медичи выглядела утомленной, высохшей и сморщенной, как курага. Её тонкие губы, а также морщины, обтянувшие кожу густой сетью наглядности, служили намёком на скорую старость. Впавшие, будто Желоб Тонга, щеки её обнажали скулы, а за счёт уродливой худобы платье сидело на ней слишком свободно. Зная в какое болото, отнюдь не красящее женщину, тащит её время, она всячески старалась компенсировать невзрачность лица тяжелым слоем пудры. Без малейшей прозорливости в её темных глазах различалась злоба на всё насущное; и от колкого пронзительного взгляда хотелось спрятаться. Она вперила его в тетю Адалию, севшую за стол, и разговор поменял истоки.

– Уильям Кемелли уже приехал? – холодно спросила Агостина.

Тетя подняла на неё свои выцветшие благородные глаза.

– Нет, он будет только к вечеру. Похоже, поезд задерживается в пути.

– Слава пресвятой Мадонне! – Агостина Медичи совершила крестное знамение. – Нам удалось избежать отвратительного общества и неизбежного скандала!

За нерадивым диалогом двух старшин прослеживалось некое волнение, охватившее присутствующих. Глаза Каприс засверкали, и она силилась скрыть довольную улыбку, но едва ли. Летиция, напротив – была необычайно робкой, и после упоминания об Уильяме Кемелли взгляд её стал до предела смущённым. Тогда я не понимала, что живую реакцию готовых невест на выданье вызвал не синьор Уильям, а другой человек. Я старалась держаться непристрастной, но та атмосфера, что повисла в минуты ужина, натолкнула вопросом излиться наружу.

– Что плохого в обществе этого человека?

С высокомерием взирая на меня, Агостина сделала глоток сухого вина, но не удостоила меня ответом.

– И не спрашивай, Белла… – с открытым пренебрежением вымолвила тётя. – Мало кому приятно об этом вспоминать.

– Верно, Ада! – подхватила Агостина. – Говорят, Уильям вновь привезёт этого мерзкого дьявола!?

Её сухощавое лицо изобразило отвращение, а руки потянулись за салфеткой, уголками которой она промокнула манерно вытянутые губы. Летиция опечалилась, сильнее опуская голову, а Каприс вспыхнула глазами.

– Мама! Прошу, не говори так о нём!

– Не влезай, Каприс! – Агостина заимела оскорбленный вид. – Где твои манеры? Пожалуй, Европа вытрясла из тебя лучшие корни Италии!

В дверях появилась Тереза – чернокожая, пышная, точно взбитая перина, женщина в годах. Она была дочерью торговца полотном, замуж не вышла и работала одновременно на плантациях Гвидиче и дома синьора Кемелли бог знает сколько времени. К числу её прелестей любой бы отнёс широкую бесподобную улыбку: зубы ровные, крупные и белоснежные. Но я бы скорее подчеркнула момент, когда её мясистые щеки во время улыбки или разлитого смеха заслоняли разрез больших, на выкате, черных глаз. Она была немного прозаична, но очень мила в белых размашистых юбках и серой чалме.

Тетя Адалия любезно пригласила Терезу отобедать с нами. Но Тереза поставила блюдо поркетта² на стол со словами:

– Не желаю участвовать в балагане жалких сплетен. Вы снова судите бедного мальчика, а ведь он наполовину сирота!

– Его никто не судит, Тереза! – деликатно поправила тётя Адалия. – Поступки этого англичанина давно перешли все границы. Вспомни, в том году он испортил половину нашего урожая, когда его беспардонный конь пустился по виноградникам.

– Ничего удивительного, каков хозяин – таков конь! – добавила Агостина, порождая волну смеха, которой заразилась тётя, а Тереза, обиженно всплеснув руками, ретировалась на кухню. Когда смех перестал сотрясать столовую, и несколько минут все молча разделывались с поркеттой, с улицы вернулись дядя и Антонио, вдохновляя женщин снова говорить о богатом урожае винограда и благодати южной погоды.

После такой непонятной дискуссии во мне взыграло любопытство, способное подчинить себе любого пристрастного наблюдателя. Меня стало интересовать семейство Кемелли, и в продолжении дня я искала возможность расспросить Терезу о синьоре и его дьявольском спутнике. Когда мне все-таки удалось выгадать время наедине в просторах столовой комнаты, Терезу обуяло исступление.