– Расступитесь! – приказал дядя Джузеппе.

Он подхватил тетю Адалию на руки и унес наверх. Антонио пустился следом, переступая по три ступени лестницы. Доротея захватила с кухни холодной воды и тоже поднялась. Пока Тереза справилась за врачом, я металась из угла в угол в гостиной. Вся эта суматоха случилась так внезапно, что времени размышлять над случаем не было. Я была охвачена паническим переживанием за тетю. Она обладала крепким здоровьем, болела редко, да и то простудой в лёгкой форме. Но, учитывая преклонность её лет, всякое могло случиться.

Прошло несколько часов; врач ушёл, и я поднялась к тетушке в спальню. Накрытая тонкой простыней она отдыхала на кровати, а её неподвижные руки лежали по швам. Печальные серые глаза были открыты, устало и медленно моргая. Чопорность изрядно въелась в её бледное, точно снег, лицо.

– Тётушка, я вас не потревожу?

– Входи, – чуть слышно ответила она, – мне уже лучше.

Разговор с тётей всегда давался мне нелегко. Я тщательно подбирала слова, боясь сказать лишнего и заслужить её немилость. А в тот вечер к тому же не хотелось навредить её состоянию.

– Вы нас так напугали… – осторожно сказала я.

– В моем возрасте возможно и не такое, caro! Агостина предупреждала, что позвать его сюда будет нелепой ошибкой. Видит пресвятая Мадонна, я так старалась угодить ему!

По щекам тёти Адалии заструились слезы. Она осушила их простыней, но они текли снова и снова. Поднимаясь к ней, я не собиралась затрагивать имя неизвестного гостя, чтобы не вызвать новое волнение. Но тётя заговорила о нем первой, и потому я нашла в себе смелость осведомиться, кем был тот человек, что приходил на ужин. Отвечая, тётя отреченно уставилась в сторону.

– Если кто-нибудь в жизни видел в лицо зло, то непременно скажет, что этим злом был Джеймс Кемелли!

Описав события того сентябрьского дня, пожалуй, следовало бы поставить точку в тайне дьявольского прозвища. Вполне ясно, откуда берут корни ненавистные кривотолки. Хотя, увидев Джеймса Кемелли таким, каким он сидел за столом, во мне поселилось разочарование. Ведь я искренне поддалась фантазии, воображая на его месте редкостного красавца, покорителя сердец посредством обаятельных жестов и мимики.

Но Джеймс Кемелли был отнюдь не таким. Я не созерцала в нём невероятного обаяния, красивых глаз или необычайной выправки. У него был длинный острый нос, прямой, как линейка. Русые пушистые волосы слегка кучерявились возле лба и темени, а на висках они были короче и прямее. Глаза неузкие, некрупные, ясные и внушительные. Выбритый подбородок не смотрелся выбритым: темные вкрапления выглядывали из-под светлой матовой кожи. Фигура высокая, жилистая в меру, в меру упитанная. С виду он производил впечатление заурядного адвоката или поверенного в дела зажиточного сэра. Тогда я начала сомневаться, что Джеймс Кемелли вообще кому либо может понравиться. Но дальнейшее развитие событий в доме Гвидиче опровергло мои домыслы.

Прежде, чем изложить ту странную роковую историю, предлагаю вернуться в день неудачного ужина. Я любила размышлять, когда никто не мешал; когда чудесная тишина – главный союзник, а голову не засоряет бремя посторонних мыслей. С той целью я вышла на улицу во двор. Кровавый закат терялся в тропах обихоженной плантации, бросая последние лучи солнечной благодати, как прощальные объятия, а размазанные по небу облака светились тёмным золотом. Подвязанные кусты винограда, все как один – бравые солдаты одной шеренги, еле слышно перешептывались листьями. На изумрудных холмах скатертью стелилась ровная, душистая трава; а кустарники и низкорослые деревья, завершая южный этюд, украшали шапками покатые поверхности полян.

Природное великолепие Италии несравнимо ни с чем! Божественное благословение пролилось на землю богатством холмов, историческими руинами, непревзойденными фонтанами, виллами и бесподобными соборами. Их живая завораживающая красота впитывается душой зрителя и оставляет в ней восторженную благодарность неземной силе за создание неподражаемого благолепия. Не зря именно здесь зародились величайшие гении всех времен, а также многие направления искусства и литературы. Эта невероятная тонкая чувственность природы вдохновляла!

Восхищаясь олицетворением элизиума на земле, я села на лавку у деревянной изгороди. Но чей-то безмятежный голос не дал мне всласть узреть щедроты уходящего дня в безмолвии.

– Ваше волнение только усугубляет вашу проблему.

Я повернула голову в сторону голоса. В шаге находился Джеймс Кемелли, который, должно быть, увидел меня с веранды соседнего дома Кемелли, и бесшумно подошёл.

– О чём вы говорите? – сконфуженно спросила я.

– О вашей ноге. Вы сильно волочите её, когда идете. И чем больше вы хотите скрыть уродство, делая упор на другую, тем оно становится куда более явным.

Я густо покраснела. Люди, догадывающиеся о моей хромоте, с которой родилась, старались всячески меня жалеть. Та жалость, скорее всего, поднималась из недра более высоких чувств, и большая часть планеты считает сопереживание проявлением сердоболия и высокой нравственности. Но я мало верила жалости, ибо все известные мне случаи сострадания служат ярким примером бесчестности этих людей перед обществом и самими собой. Вместо того, чтобы оказать надлежащую помощь, люди сострадают издалека, в мыслях; словом, но не делом.

Мне не пришло в голову ничего, что могло бы послужить достойным ответом его дерзости. А Джеймс Кемелли присел на другой конец лавки и продолжил.

– Подобное волнение и пристрастие к мелочам мешают жить полноценно. Чего стоят жизнь и людское мнение? Абсолютно ничего!

– По-вашему, лучше ходить бесчувственным грубияном и плевать людям в души?

Джеймс усмехнулся.

– Пожалуй, вы намекаете на меня. Я не плюю в душу. Я произношу речь, а общество расценивает её так, как выгодно обществу. Это человеческие мнения, и они переменчивы. Сегодня вы лорд, завтра – нищий. Добро и зло – понятия относительные.

В кой-то степени я была согласна с Джеймсом Кемелли. Порой, увлекаясь чтением газеты «Churchill», мне часто попадаются строчки читательской критики, и чаще всего она порочащая. Это наталкивало на мысль о людской зависти. Вместо того, чтобы с наслаждением принимать труды Андреа Лессо – известного философа итальянской современности, раскрывающего истину за истину в журнале «Il profeta» – читатели закрывают глаза на их тонкость и мудрость, ища недостатки. И то выходит у них, не скажу что без труда, но всё же выходит. Казалось, они нетерпеливо ждут выхода свежей статьи философа, чтобы вновь пролить на неё свет невежества неучтивой рецензией.

Но я не могла ни возразить Джеймсу Кемелли, считая своим долгом отстоять права человечества перед лицом предвзятости.

– Вздор! Очевидно, вы плаваете на поверхности.

– Не спорю, а вы слишком глубоко мыслите, – улыбаясь, Джеймс проникновенно взглянул на меня. – Как по-вашему, Микеланджело был хорошим человеком?

– Разве я могу судить Микеланджело? Где я, и где он? Он выдающийся гений! Ему не было равных в искусстве скульпторы, и по сей день его место на пьедестале никому не удалось занять.

– Безусловно, искусство его красит, как и он искусство. Но красят ли его методы достижения апогея? Всем известно, что Микеланджело делал скульптуры людей, причём точность деталей тела доведена до совершенства. Но это стало возможным благодаря работы с мертвыми телами. Прежде, чем возводить скульптуру, он дотошно капался в трупах, тем самым оскверняя память об усопших.

– Микеланджело – победитель, над победителями суд не вершат, – немного помолчав, я прибавила. – Стало быть, вы считаете его посредственным?

– Я не думал об этом в буквальном смысле. Вас занимают мнения, меня – только противоречия.

Он замолчал. В ту минуту я не видела в нём отродья тартара, образ которого так сильно прилип к Джеймсу Кемелли. Он походил на увлеченного мыслителя, затерявшегося в поисках ответов на бесконечные вопросы. Намереваясь изменить течение разговора на инцидент в доме Гвидиче, я рассуждала бесцеремонно.