В записной книжке я нашла контакты нескольких экологов, которые могут быть полезны. Думаю, по возвращению в город управлюсь за пару дней. До города меня подбросит Чак. Заодно прикупит продовольствие.»

Дом номером 12

26 мая 2017 г., полдень

Николь с нежностью поцеловала Макса на прощанье. Он смотрел на нее злобными глазами обиженного ребёнка.

(«Черт возьми, где черпать силы пережить разлуку?!»)

Ей было тяжело видеть его таким чужим, обжигающе холодным. Сердце замедляло ритм при виде, как уголки его рта опустились, делая очерченные багровые губы невероятно безжизненными; выступающие от худобы скулы визуально увеличили глаза. Его взгляд устремился в пол; густой тент закрученных ресниц опускался медленно. Под ним тухло пламя надежды в чёрных зрачках. Несколько взмахов ресниц, и крупные глаза вновь смотрели с невероятной мольбой, касаясь сердца девушки. Предчувствие беды, возникшее накануне, начинало перевешивать рассудительность, и она понимала, что долгое прощание поставит под угрозу выполнение благой цели. Без лишних слов она взяла чемодан и направилась к двери.

– Не уезжай.

Николь остановилась. Обильная влага подступала к её глазам.

– Я прошу, не уезжай. Мы потеряем друг друга...

Она обернулась. Нервно перебирая пальцами, Макс глядел на неё умоляюще. Николь гадала, что означает его пророческий взгляд. Возможно, провидение послало ему знамение, какое не в праве разглашать живущие на планете, потому Макс обходился короткими вещими предостереженьями. Он никогда не бросал слов на ветер, не бросал и сейчас.

– Что ты имеешь в виду? – уточнила она.

– Не уезжай!

Николь отвернулась. По бледной щеке девушки побежала слеза, и она, поспешно смахнув ее ладонью, выскочила из дома.

Разум Макса подчинился воле ярости. Не сумев совладать с собой, он ударил кулаком по стене, сел в кресло и провел руками по чёрным вискам. Чашу его сердца заполнила безысходная паника. Минуты настоящего обернулись бесконечностью. Напряжение росло. Тикающие часы неизгладимо действовали на нервы, как вода, капающая в гулкой пещере. Не находя себе места, он стал слоняться из угла в угол, принимаясь курить. Самокрутки не приносили должного успокоения, и в порыве гнева он скомкал их и швырнул в угол. Следом полетели бокалы с тумбочки. Разлетевшись вдребезги, они символизировали разбитое сердце парня. Его частое судорожное дыхание раздавалось на весь дом. Охваченные ненавистью глаза бегали по окружающим предметам, определяя следующую жертву разрухи. Ни что не могло заглушить в нём голос душевной боли; голос человека, отчаявшегося после предательства. А именно так чувствовал себя Макс, полагая, что после дивной ночи безрассудства Николь останется с ним, но его жестоко предали! Не оправдали надежд, растоптали!

Отвлечься от пустоты оказалось не просто. Он играл на пианино; играл нескладно, сбиваясь с нот, которые раньше не представляли сложности для него; раскидывал вещи в разные стороны и, подбочившись, сверкал злобными глазами; садился на пол к стене, роняя голову на колени. Боль разлуки, тупая и нестерпимая, выедала изнутри лихорадившую душу. Он снова принялся ходить взад-вперёд по комнате, а спустя десять минут напряжённым телом рухнул на кровать. Тут заиграла песня, накануне служившая фоном для затуманенных рассудков. Музыкальный плейер находился под локтем, который его и включил. Он достал его и минуту лежал без движения, переваривая смысл английских слов. Музыка помогала ему вырваться из тревожных дум, когда он был также одинок, как и сейчас; несчастен, оставаясь наедине с самим собой – безликим пятном истории человечества, без воспоминаний, определенных целей и жизненной морали. Помогала, когда незнакомые лица теребили его любопытными расспросами, на которые у него не было полноценных ответов. Но на сей раз музыка лишь калечила сознание; разъедала кислотой воспоминаний свежую рану на полотне самолюбия. Не найдя чудесного исцеления в музыкальном творчестве, плейер полетел в стену, разлетаясь на куски. Комната превратилась в настоящую свалку. Но ему было безразлично. Он сел и, устремив обезумевшие глаза в потолок, закричал так громко, как только мог – им окончательно овладел панический страх одиночества…

А Николь, тем временем, шагала к «Золотой Подкове», проглатывая слезы. Возле кабачка на обочине припарковалась машина. Сперва девушка предположила, что это Чак, но по номеру сразу поняла, кто это.

– А я за тобой! – сказал Кир Булавин. – Альбертович там рвёт и мечет.

Она молча прошла мимо него и, закинув чемодан на заднее сиденье, нырнула в салон. Кир последовал за ней. На гладковыбритом лице появилось изумление.

– Даже не попрощаешься с кабаком?

– Поехали уже.

Он испытующе глянул на девушку. Николь вела себя холодно и замкнуто. Изменения, произошедшие в её внешнем виде, не остались незамеченными и вовсе не красили девушку. Он пристально оглядел её сероватого оттенка лицо, подмечая под глазами синие круги, затем фигуру и утвердительно заявил:

– Ты сильно исхудала. Не надо было тебя здесь оставлять. Я знал, что так будет! Ты что совсем не ела?

– Кир!

Её грубый тон и слегка осипший голос подействовали незамедлительно. Кир завёл машину, решив отложить разговор на потом. Ей хотелось поскорее уехать, понимая, что один взгляд на посетителей «Золотой Подковы» или расстроенного Макса в дверях двенадцатого дома, и она не сможет вернуться в город.

Глава 22

Редакция журнала «Феномен»

Того же дня, 14:30

Николь привела себя в порядок и выглядела лучше, чем при встрече с коллегой. Мятная блузка оттеняла нездоровый цвет лица; глянцевый блеск помады скрашивал незначительную бледность губ. Живя в Красном Ручье, Николь смотрелась в зеркало утром и перед сном, когда тусклый свет свечи скрадывал недостатки. Раньше она гордилась своими губами цвета спелой вишни. Они были приметны издалека, и за счёт сочного натурального цвета надобность в яркой помаде отпадала. Кожа фарфоровая, будто покрытая пудрой, имела ровный тон. Она не считала себя отъявленной красавицей, но окружающие судачили об её привлекательности. Благодаря сочетанию роскошных бедер и налитой груди с узкой необыкновенно женственной талией, которую всегда подчёркивала пояском, они приравнивали её очарование к изяществу Клеопатры. Но сейчас собственное отражение не радовало Николь. Возможно, плохой некачественный сон и скудная ассортиментом пища послужили основой тому. Во всяком случае теперь она намеренно избегала зеркал.

Ей понадобилось больше часа, чтобы собрать все мысли в один ряд и появиться в редакции, в кабинете начальника. Она понимала, что ей придётся оправдываться перед ним за прогулы на работе. Она не считала их уважительными, но ей ничего не оставалось, как убедить начальника в обратном.

Семён Альбертович ходил из угла в угол, отчитывая Николь.

– Какова черта ты творишь? Где статья о художнике? Она должна быть включила в выпуск прошлой недели.

– Семён Альбертович, у меня есть более интересный материал для публикации.

Его блёклые голубые глаза, с обвисшими веками, сильней сощурились. Николь часто лицезрела возмущенную физиономию начальника: маленький нос вытягивался, рот искажала ирония, а лицо становилось пурпурным с блестящими щеками. Многие сотрудники редакции часами выслушивали унизительную критику в адрес содержания статьи. Необычайно требовательный и придирчивый Семен Альбертович Рюмин заведовал журналом порядка десяти лет и славился категоричностью в отборе материала. Возраст при этом не служил ему помехой: в пятьдесят он чувствовал себя на все тридцать и слыл энергичным, бойким и работоспособным. Малость располнев, он вызывал еще большое уважение своими сдобными формами в штанах на подтяжках и рубашке с цветным галстуком.

– Николь Вернер, спустись уже с небес на землю и слушай, что тебе говорят! Чтоб статья о галерее лежала на столе в моём кабинете. Поняла?