Приехали в маленький деревянный домик вроде барака, зашли вместе, как ни в чем не бывало, она мне выпить поднесла, рассказала, что муж у нее – машинист на поезде, и в настоящий момент в рейсе, но все равно, нужно быть аккуратнее, поскольку соседи очень бдительные. А дальше, как говориться, мирком да за свадебку… Ничего не скажешь, удалось мне в ту ночь восстановить в своей памяти, как женщина выглядит. Но, подробности прежних мужских достижений смаковать – дело не благодарное, тем более, солдату вообще лучше на этом не зацикливаться. Не дома ведь – в казарме живешь.
Хотя, по этой части у нас еще не все так безнадежно – мы в городе служим. А есть такие подразделения – Укрепленные районы, УР-ы сокращенно, там вообще одни сопки кругом и танки военного еще выпуска, Т-34, в землю намертво закопанные в сторону братского Китая. И остается там бойцам срочной службы только друг на друга плотоядно посматривать.
Много у меня всякого было за время срочной службы – и хорошего, и плохого, но кое-чему полезному мне пришлось-таки научиться. В учебке, где начиналась моя воинская служба и приобреталась военная специальность – разведчик, был девиз: «Что увидел, что и спиз…л». Все пропадало в той воинской части – не успеешь оглянуться. Даже шинели тырили с вешалок, не говоря уж о том, что погоны с шинелей, петлицы срезали, это – вместо здравствуйте. Мы в ночь перед строевым смотром часовых выставляли возле шинельной – все по очереди караулили. А такого слова: «У меня украли», там не было, если чего пропало: «Ты сам прое…л» – соответственно, сам виноват. Наверное, по соображениям наших командиров это все должно было у бойцов вырабатывать бдительность и проворство.
Я, кстати, по части чего где упереть – был одним из лучших во взводе. Меня в учебке звали Коробь – с ударением на первом слоге. Наверное, потому, что у меня фамилия Корабленко. Ну и однажды поставлена мне была на ночь задача от лица заместителя командира взвода старшего сержанта Овчарова – укомплектовать к утру пожарный щит. Для этого необходимо было украсть где-то лом и ведро, а, кроме того, добыть красной и черной краски, чтобы все это покрасить. Этот наш дедушка – Овчаров, такой был сволочью – вспомнить страшно. Москвич, земляк мне. Жирный был такой, губастый – нас вообще за людей не считал. Воспитывал он нас по Макаренко, активно применяя принцип коллективной ответственности. Если кто-то один провинился с его точки зрения, мы все одевали противогазы и дружным строем бежали в сторону сопки Любви, которая еще называлась у нас Ебун-гора (не хотелось выражаться, но из песни слова не выкинешь). И по этой самой сопочке вверх в противогазиках нарезали мы из последних сил, часто вместо ужина. Тех, кто падал, – остальные тащили, а даже и на небольшой дистанции падало до половины личного состава, поскольку это был период адаптации к новым – армейским условиям, и все мы как-то внезапно для себя за месяц-полтора стали заморенные и доходные, как кучка инвалидов. Сейчас вспоминаю – удивительно, но так со всеми бывает, пока не привыкнет организм. Меня когда в учебку отбирали, я двенадцать раз подтянулся на перекладине и тридцать раз сделал подъем переворотом, а по истечении первых двух месяцев службы висел на турнике, как сосиска, не будучи в состоянии сделать вообще ничего, даже висеть не мог больше нескольких секунд – срывались руки. Так что были мы все еле живые, но по команде собирались, затравленно оглядываясь, чтоб лишнего пинка не получить и семенили в сторону сопки любви. Овчаров с нами бежал – без противогаза, конечно, в кроссовочках, и тех, которые отставали или сачковать пытались, подгонял – кого пинком, а кого и ремнем с бляхой. Он у нас такой был идиот, что его на прошлом призыве чуть в дисбат не отправили – как раз ременной бляхой пробил молодому бойцу голову. Даже суд был, но решили не сажать, как образцового сержанта, а просто лишить отпуска. Так что лучше было мне щит укомплектовать без накладок и залетов – для всего взвода лучше.
Краску я проще всего добыл – выменял ее на рыбу. У нас тогда в столовой рыбу давали – жареную. Ее когда вареную дают – никто не ест, а жареную все любят, но ходить на ужин дедушкам лениво, и если им рыбки притащишь побольше, то можно чем-то полезным разжиться. Выпросил я в столовой огромную тарелку рыбы – наврал, что меня послал кто-то из уважаемых столовским нарядом людей, и потащил эту рыбу к литовцам знакомым, они были по технической части – имели свободный доступ в механическую мастерскую, там наверняка можно было краской разжиться. Если, конечно, повезет. И мне повезло, хотя и тут не обошлось без тонкостей. Литовца главного звали Саулис, но он ненавидел, когда к нему на русский манер обращались, а любил, чтобы говорили с его родным литовский акцентом, растягивая последний слог и почти не произнося последнее С, получалось Сауле-ее. Я быстро научился эту абракадабру произносить, и он меня среди прочих бойцов милостиво выделял и даже иногда говорил нашему замкомвзвода: «У тебя, Овчар (это сержанты нашего Овчарова так звали между собой за злость), все такие тормоза в этом призыве, чего ты с ними делаешь? Разве что Коробь, хоть чуть-чуть расторопный». Овчар уважал оценку литовца – мой авторитет капельку подрастал. И вот припер я им в мастерскую эту рыбу – самому жрать охота, как блокаднику, но не до этого, стучу условным стуком – открывают. Чего надо, мол, солдат? Я говорю, вот рыбки вам принес, сегодня хорошо поджарили, и без паузы про свое… дайте, говорю красочки черной и красной по полстаканчика – одна на вас надежда. Они как начали ржать, чуть по земле не катаются. Но рыбу взяли, и краски дали – даже больше, чем нужно было – у них этой краски – по целой бочке стоит в углу. Чего им не дать хорошему человеку казенного имущества? Ну, все вроде и, слава богу, мне бы идти себе восвояси, а рыбки жареной охота – сил нету. Я и говорю им, так вкрадчиво: А нельзя ли вас попросить мою тарелочку освободить, поскольку, я ее должен вернуть в столовую. Под свое честное слово взял, мол всего на полчасика. Ну, им не удобно чего-то там перекладывать, рассортировывать, они решили тут же эту рыбу и сожрать, тем более, что уже собирались ужинать. А меня куда девать? Некуда – маячу я у них, как прыщ на видном месте. Выход один – сажать меня за стол. Отлично я в тот день поужинал! Кроме моей рыбы у них еще своего было – и колбаса, и огурчики, и картошечка вареная. Но я, вел себя сдержанно, ложку постоянно сверхъестественным усилием воли тормозил, кушал почтительно и скромно, чтобы не опозориться. Даже чай с печеньем пить не стал, нужно было и честь знать.
Прибежал в роту, краску сдал под охрану дневальным, наш взвод как раз в наряд по роте заступил, и бегом назад, время не ждет – краска-то есть, а красить ею еще нечего. Надо лом и ведро добывать! Лом я быстро нашел – пробежался вокруг всего нашего военного городка – гляжу, связисты чего-то ковыряют в асфальте инструментами, как нельзя лучше для меня подходящими.
Все поголовно – моего призыва, то есть самого первого. Еле руками шевелят – отупелые все какие-то, худющие, грязнущие. Ну, я к ним подхожу, бойцы, говорю, дайте ломик на пару минут, мне рядышком нужно ковырнуть кое-чего. Они рты пораззявили – их, похоже, предупреждали, что разведчикам в плане имущества верить нельзя, но лом дали, а мне больше и нечего с ними беседовать, я три шага спокойных сделал, а потом как дал газа – и бегом с этим ломом удрал. Не знаю, как уж они потом со своими сержантами объяснялись – забота не моя. С ведром оказалось гораздо сложнее. Ведро – вещь в хозяйстве очень полезная, и в советской армии об этом знали все. С целью предотвращения массовых хищений ведер им варварски дырявили днища, с таким же, наверное, остервенением, с каким наши деды дырявили немецкие танки. Я на своем опыте тогда испытал, как сложно найти недырявое ведро. До самой ночи проколбасился, сунулся всюду, где еще было можно (некоторые сектора по известным причинам лучше было уже не посещать) – но ведра так и не раздобыл. Пришлось идти на неприличный поступок – упереть ведро с такого же пожарного щита в штабе моего родного разведывательного батальона. Это в целом было не так здорово, как у чужих, но допустимо. Я спокойно лег вздремнуть, попросив наряд разбудить меня в три часа, когда, закончив уборку, из штаба уходили дневальные, и оставался только один дежурный офицер за пультом. Потом я прокрался к штабу, посидел возле него тихонечко в травке минут пятнадцать, как тушканчик – послушал, убедился, что все вроде тихо, и тогда уже, подобно змейке, осуществил проникновение в штабной предбанник, где и находился идеально укомплектованный пожарный щит. Офицерский пульт располагался посередине коридора, а я возился в тамбуре – да еще с торца здания. Аккуратненько отцепив полиэтилен, ровно настолько, сколько было нужно, я прямо-таки хирургически извлек вожделенное ведерко, не позволив ничему кругом издать ни звука. Выскользнув за дверь, я примчался в наше расположение и завалился спать, отдав ведро наряду, с указанием, чтобы они сами все покрасили и развесили. Я свою работу сделал!
