Соседи отца, люди, как Ленке показалось, основательно пьющие, обещали беспрекословно выполнять все поручения, но ни одному из них она не решилась оставить средство коммуникации из опасения, что любое техническое устройство, попавшее в руки к этим простым и бесхитростным людям, будет немедленно пропито. Ленку ужаснуло то, что речь отцовских соседей была совершенно редуцирована. Эти люди – наши современники, живущие в середине двадцать первого века, практически утратили навыки членораздельного выражения своих мыслей. Они только бессмысленно улыбались, дружелюбно мычали на разные лады и часто-часто кивали головой, норовя при этом подобострастно схватить ее за руку.
Сложность миссии моей почтительной к родителям и не злопамятной младшей сестры заключалась не только в том, чтоб найти агента среди местного населения. Само расположение отцовского дома делало задачу наблюдения за ним трудноосуществимой. По всей видимости, он хотел, чтобы его жилище напоминало пристанище затворившегося от мира философа, и построил его на небольшом островке, живописно открывающемся за одним из поворотов широкой и спокойной речки Прони. Островок был совсем маленьким, буквально тридцать шагов в диаметре. По распоряжению отца остров подняли на несколько метров над водой, забетонировавали берега, облагородили их диким камнем, сделав неприступными, по крайней мере, для обычных прогулочных лодочек и катеров. На левый берег Прони, где, собственно говоря, и находилась деревня, отец перекинул фундаментальный арочный мост, выполненный в духе средневековых фантазий и украшенный декоративными башенками. Мост запирался массивными металлическими воротами, на ночь туда выпускались собаки. Конструкция моста, кстати, позволяла проезд по нему папиного автомобиля.
Домик, как обычно, не был образцом скромности – каменный, двухэтажный, с каминным залом и мансардой. При этом необходимо заметить, что весь ансамбль весьма гармонично вписывался в местный ландшафт. Только мост казался громоздким.
Для всех нас было загадкой, чем можно заниматься, живя в окружении трех полудиких псов и не поддерживая никаких связей с цивилизацией. Мама предполагала, что он сам себя заточил в наказание за неправедную и бесцельно прожитую жизнь. Я не вполне разделял это мнение – вовсе не в характере моего родителя было за что-то себя наказывать. Вот сделать вид, продемонстрировать нечто, дабы все подумали о нем с уважением и решили, что он стал у нас просветленным, праведным и наимудрейшим старцем-отшельником – это в его стиле! Я бы не удивился, если бы он заранее договорился с церковными иерархами, чтобы его при жизни канонизировали. Но, к счастью, об этом мы никакой информации не получали.
Умер отец в семьдесят пять лет, не старым еще человеком, можно сказать, по случайности. Дело в том, что при последних медицинских обследованиях, которым он до своей добровольной ссылки регулярно подвергался в дорогих московских клиниках, ему среди прочих малоопасных диагнозов, поставили весьма обычную в его возрасте стенокардию. После этого отец стал тревожиться за свое сердце. Сахарного диабета у него почему-то не нашли, а может он проявился уже в деревне… Так или иначе, он принял приступ сахарного диабета за сердечный и сам себе сделал инъекцию, содержащую глюкозу. Совершенно непонятно, почему он колол себе глюкозу, располагая современными сердечными препаратами, и имея возможность, в конце концов, сделать один звонок по телефону и через короткое время быть в клинике. Мама говорила, что он побаивался лекарств, действие которых не понимал, а глюкозу считал безвредным поддерживающим средством, и время от времени себе ее покалывал, утверждая, что чувствует себя после инъекции намного лучше. Его расчет мог оказаться совершенно верным, если бы не сахарный диабет. Думаю, инъекция вызвала диабетическую кому и через несколько часов отца не стало. Мы узнали об этом от совершенно незнакомой нам женщины, которая позвонила маме, когда отец был еще жив. Мама немедленно подняла всех на ноги – через двадцать минут вертолет экстренной медицинской помощи уже приземлился возле папиного убежища.
Одна из лучших реанимационных бригад города работала сто восемнадцать минут, но вернуть его к жизни не удалось. Потом врач рассказал мне, что бывали случаи, когда он вытаскивал с того света клиентов даже посложнее моего родителя, но здесь не получилось. И не потому, что чего-то не хватало из оборудования, препаратов или он делал что-то не так. Врач считал, что человека почти всегда удается спасти, если он сам помогает реаниматорам и хочет жить, а если нет – сделать уже ничего невозможно. Я не совсем понял, что он имел в виду, и как может помогать и чего-то хотеть находящийся в коме человек. Доктор ответил, что он не может этого объяснить, но всегда чувствует помощь или сопротивление своего пациента, даже если тот находится в глубоком забытьи.
Мы с мамой и Ленкой подъехали, пока бригада еще работала. Они что-то делали в отцовской спальне, откуда доносились звуки вскрываемых пластиковых пакетов. Слышно было, как пустые ампулы падали в тазик, «на всякий случай» стоявший под отцовской кроватью, раздавались резкие, односложные распоряжения, кто-то снова и снова громко и размеренно считал до пяти. Этот голос, считавший до пяти, давал всем нам надежду, мы понимали, что врачи продолжают бороться…
Мама решила поставить чай, и мы все вместе пошли на отцовскую кухню, не предполагая присутствия в доме кого-нибудь кроме нас, но там у раскрытого окна, выходящего на реку, тихонько стояла незнакомая мне женщина, которая, судя по ее одежде, едва заметному аромату духов и маникюру на тонких ухоженных пальцах явно не была местной жительницей. Точнее, она могла жить здесь только в одном доме – в отцовском. Женщина стояла у окна, не зажигая света, и неподвижно смотрела на реку, по которой поднявшийся к вечеру ветерок гнал маленькие, но настоящие волны, разбивавшиеся о бетонное основание отцовского дома, бывшее когда-то крошечным островом, а возможно, и просто отмелью не реке. Я хотел зажечь свет, мама остановила меня, покачав пальцем, совсем как в детстве. Затем она подошла к женщине у окна, положила ей руку на плечо, та медленно обернулась…
По виду она была не старше сорока пяти лет. Мне показалось, что они с моей сестрой даже чем-то внешне похожи. Хотя все спортивные, следящие за собой и за веяниями моды, женщины чем-то похожи. Незнакомка, не говоря ни слова, смотрела на маму. В ее огромных, наполненных слезами и отчаяньем глазах была мольба, она умоляла мою мать, как будто та могла что-то сделать, и нужно было лишь одно ее желание… Около минуты они молча смотрели друг на друга, потом мама отвела взгляд, а незнакомая женщина медленно опустилась на стул и, отвернувшись к окну, тихо заплакала. Ее плечи вздрагивали, она медленно качала головой из стороны в сторону, как будто не соглашаясь с чем то… Мама тихонько положила руки ей на плечи и молча стояла у нее за спиной. Не понимая, что нужно делать, я повернулся к Ленке, та тоже тихо плакала, глядя в пол и ежесекундно вытирая нос уже отсыревшим бумажным платочком. Я вышел из кухни, сел в каминном зале и стал слушать счет: «Один, два, три, четыре, пять», секундная пауза, и снова: «Один, два, три, четыре, пять»… Не знаю, сколько прошло времени до момента, когда я очнулся оттого, что считать перестали…
Через несколько минут все в доме переменилось фактом уже свершившейся смерти. Моя мать нетвердыми шагами первая вошла в спальню, остановилась на секунду и, не говоря ни слова, медленно осела на пол, а потом завалилась набок и распласталась на полу возле кровати отца. Она разрыдалась, нет… она завыла, и я не решился войти вслед за ней, не в состоянии представить, что так ужасно может кричать моя всегда безупречная мама! Именно тогда доктор отдал мне нефритового крокодильчика. Отец зачем-то взял его, очевидно, еще перед приступом, и сжимал в кулаке, пока врачи пытались вытащить его с того света. Когда папа умер, его рука разжалась, и крокодильчик упал. Я молча положил в карман эту детскую игрушку, мне было немного неловко, потому что ни одной слезинки так и не появилось тогда на моих глазах.
