Всю свою жизнь я вольно или невольно мечтал о победе над своим отцом, жаждал решительного сражения. Было очень страшно, и все равно я горячо желал этой битвы, а она так и не состоялась. Я лишь многократно представлял себе, как выскажу ему прямо в лицо все, что о нем думаю, а он сначала будет молча стоять, захватывая губами воздух, потом начнет оседать прямо на землю, хватаясь за сердце, а я повернусь к нему спиной, выйду из комнаты, хлопнув дверью, и только с суровым сарказмом крикну матери что-нибудь вроде: «Ваш гений там плохо себя почувствовал…» или «Помогите папе, ему плохо…».

Не получилось у меня. Сначала вроде духу не хватало, потом было уже не до того, а теперь вот… папа умер, неожиданно для всех нас. Самому мне уже за пятьдесят, мои собственные дети – взрослые люди. Я стал потихоньку разбирать отцовские архивы и наткнулся на его рукописи, которые не были нигде опубликованы, и о которых я даже ничего не слышал. Это что-то вроде рассказов или заметок. Не все тексты, к сожалению, закончены. Это зарисовки о времени его молодости, о конце прошлого века и самом начале нынешнего. Я хотел было просмотреть их мельком и отложить в сторону, но, начав, не смог оторваться, и вовсе не из-за художественного качества, вчитавшись, я почувствовал какое-то странное возбуждение. В главном герое всех этих его записок я без труда узнал самого автора, конечно, приглаженного и причесанного. Многое из прочитанного было вовсе мне неизвестно, кое-что вызывало в памяти слабый отклик.

Теперь мне почему-то захотелось, чтобы записки моего отца увидели свет – пусть даже сейчас, по прошествии без малого полувека. Я готов взять на себя смелость расставить их в определенном порядке и слегка прокомментировать каждую историю, добавив после авторского текста то, что я слышал от мамы, знал сам, и то, что узнал в результате моих исследований, а кое-где даже и домыслил.

Книгу я посвящаю своей маме – Марине Львовне, которая всю свою жизнь питала и нас и отца своей любовью, не получая ничего взамен, оставаясь сама без жизненных сил и все равно отдавая все, что у нее было. Я посвящаю свою книгу маме, исправляя ошибку моего отца, который ей как раз не посвятил ни строчки. Мы любим тебя, мамочка!

Худой человек в длинном, сером, чуть развевающемся снизу одеянии летел мимо меня в полуметре над землей. Находясь метрах в тридцати, он перемещался, чуть наклонившись вперед, достаточно медленно, чтобы его рассмотреть, но гораздо быстрее, чем люди, идущие обычным образом по земле ногами. Мне стало жутковато. Уже начало смеркаться, я был один, и хотя, согласно инструкции, при наблюдении каких-либо подозрительных объектов часовой должен поднимать тревогу, я стоял и тупо смотрел на этого летящего человека, или нечеловека… Не могу сказать, что ужас меня парализовал, или я покрылся холодным потом, или волосы у меня встали дыбом – ничего такого не было, но перетрухнул я основательно – чего греха таить. Фигура начала медленно приближаться, я на всякий случай снял с плеча автомат… и тут привидение превратилось в прапорщика Мацибуру, лихо катившего в своей длиннющей шинели на неизвестно откуда взявшемся в нашей части велосипеде, колеса которого в сумерках совершенно сливались с окружающим пейзажем. У меня на сердце полегчало, но стало тревожно за прапорщика, поскольку если уж я – уравновешенный и умудренный опытом старослужащий, принял его за летающего вурдалака, то кто-нибудь из молодых бойцов мог бы в подобных обстоятельствах и на курок нажать. Вообще-то на полевой выход (так мы называли учения) патронов нам не выдавали. Но с последних стрельб все, даже молодые бойцы, натырили себе патрончиков, надеясь подстрелить на учениях какого-нибудь зазевавшегося фазана или чего другого из богатейшей фауны нашего Забайкальского края, с целью потом ЭТО безжалостно сожрать.

Мацибура, и не подозревавший, насколько зловеще он выглядел с расстояния в тридцать метров, поехал дальше, а я остался на своем посту.

Стоять часовым у запасного входа в штабной бункер – занятие скучное, но спокойное и необременительное. Все офицеры и генералы попадают в бункер с главного входа, и там часовому приходится беспрерывно вытягиваться во фрунт, или делать вид, что вытягивается во фрунт, чтобы не напрашиваться на лишние неприятности. А у запасного выхода можно спокойненько сесть на деревянный ящичек, который заботливые бойцы заготовили для любимого дедушки, и без помех созерцать окрестности, пока легкие сумерки позволяют вести наблюдение. Унылые лысые сопки не составляют пейзажа хоть сколько-то живописного, но выбирать не приходится. Где-то вдалеке копошатся связисты, выстраивая на растяжках свои огромные антенны. Под чутким руководством старшины повар Свириденко готовит ужин, свободные от вахты молодые бойцы обустраивают наше полевое расположение, жадно принюхиваясь к запахам полевой кухни, писари раскладывают на столах в бункере огромные карты, чтобы завтра утром командование нашей тридцать шестой армии имело возможность проводить очередные полевые учения, для меня, надеюсь, последние. На дворе апрель месяц, а в мае, ну, в крайнем случае, в июне мне домой – в Москву.

Эти учения – небольшие. По крайней мере, нас – роту охраны и обеспечения штаба армии никем не усиливают. А помнится, как-то раз нам придали в усиление два взвода Даурской десантно-штурмовой бригады. Десантники были грязнющие, худющие, с суровыми лицами и не очень разговорчивые, но все колошматили об свои головы пустые бутылки из-под минеральной воды. Делали это они без всякого здравого повода, то есть совершенно не рассчитывая ни на какие дивиденды. Я лично наблюдал из укромного места внеурочного отдыха буквально следующее: идет себе боец-десантник один к расположению части, видит – валяется пустая бутылка. Он ее поднимает правой рукой, левой надвигает берет на самый нос, и буднично так, вроде даже без особого усилия – хряп, бутылку разбивает о свою голову. Не на спор! Не ради хоть какой-то соревновательности – просто так, для удовольствия!

Сразу после ужина я, с целью культурного политического знакомства, подтянулся поближе к этим голубым беретам, выделив из их числа авторитетных старослужащих. Мое сердце сжалось от тоски, когда они с суровым достоинством расстреляли у меня больше половины пачки сигарет, но зато после такой жертвы я счел себя вправе осторожно завести разговор об особенностях прохождения ими службы и воспитания молодых бойцов. Сам я тогда относился к солдатам, отслужившим год с небольшим – то есть был уже не молодой, но еще и не дедушка. Разговор не очень-то клеился, а уйти, не докурив, было как-то глупо, и черт меня дернул завести разговор про эти их бутылки и тактично спросить, как это они их так ловко бьют об головы. Заканчивая по глупости начатый вопрос, я уже приблизительно знал, каким будет ответ, и с тоской представлял себе развитие безобидной попытки потрепать языком с новыми людьми. Естественно, мне сквозь зубы заметили, что каждый, кто не засс…т, может это сделать совершенно легко и безболезненно. После такого поворота беседы у меня было три пути: первый – тихонечко уйти, потеряв свою честь и достоинство – путь совершенно не возможный, второй – сказать, что они, мол, идиоты ненормальные и головы у них только для того, чтоб об них бутылки бить, а я мол – свою голову такой бесполезной травме подвергать не собираюсь – за такое хамство была высоковата вероятность подвергнуть голову другой травме, чего тоже не хотелось. Оставался последний третий вариант – встать и со всего размаха разбить бутылку об башку, будто мне это нипочем.

Хорошо, что времени на размышления тогда не было. Некогда было представлять, как плачевно может кончиться эта затея, чтобы затем постепенно убедить самого себя в ее полной бесперспективности. Вместо этого пришлось подняться, взять бутылочку, припасенную кем-то для полезных целей под лавкой, на которой мы сидели, и, коротко осведомившись эдаким расслабленным тоном: «Как там вы это делаете…?», вмазать самому себе этой бутылкой по лбу, а точнее, по тому месту, где начинают на башке расти волосы. Это, как мне подсказали новые знакомые, самая крепкая поверхность на голове и если точно попасть, боли вообще не почувствуешь. Но бить надо резко и со всей силы. Я попал не очень точно. Удар пришелся чуть правее, изображение окружающего мира сначала поплыло куда-то в сторону, но секунды через две аккуратненько вернулось на место. Осторожно встряхнув головой, чтобы убедиться в ее рабочем состоянии, я потрогал моментально вздувшуюся огромную шишку. Бутылка была разбита вдребезги – мои новые знакомые дружелюбно похлопали меня по плечу и сказали что-то типа того, что и среди краснопогонников могут быть достойные люди. Мне уже не хотелось эти провокационные темы развивать, но я опять присел с ними на лавочку. Не то, чтобы мне хотелось дальше с ними трепаться, но я опасался, что не смогу ровно идти, поскольку голова все же немного кружилась. Когда это прошло, я откланялся и утопал, ничем не выдав своего не блестящего состояния.