На следующее утро в комнату Феодоры вошел маленький горбатый человек лет сорока, с крайне неприятным, но умным лицом.

– Императрица, – со страхом заговорил он, низко кланяясь. – Что если меня увидят здесь! Тогда в одну минуту погибнут ухищрения стольких лет.

– Никто не увидит тебя, Петр, – спокойно ответила императрица. – Единственный час в течение дня, когда я избавлена от неожиданных посещений императора, это час его молитвы. Да продлит Господь его благочестие! Сегодня я не могу говорить с тобой, как обыкновенно, в церкви, где ты, сидя в темной исповедальне, как бы исповедуешь меня: сегодня император потребует тебя до начала обедни, и ты должен быть заранее подготовлен.

– В чем дело? – спросил горбун.

– Петр, – медленно сказала Феодора, – наступил день вознаградить тебя за долголетнюю службу мне и сделать великим человеком. «Давно бы пора!» – подумал горбун.

– Но прежде чем поручить тебе сегодняшнее дело, необходимо выяснить наши отношения и напомнить о твоем прошлом, о начале нашей дружбы.

– К чему это? – недовольно заметил Петр.

– Непременно нужно, ты сам увидишь. Итак, начнем. Ты – двоюродный брат моего смертельного врага Нарзеса и был его сторонником, следовательно, и сам был моим врагом. Целые годы ты служил Нарзесу против меня, мне повредил мало, а сам выиграл еще меньше: оставался простым писарем и умирал с голоду. Но такая умная голова, как ты, сумеет себе помочь: ты начал подделывать, удваивать списки налогов императора. Провинции платили двойные налоги, – одни шли Юстиниану, а другие – казначеям и тебе. Некоторое время все шло прекрасно. Но один новый, молодой казначей нашел более выгодным служить мне, чем делиться с тобой. Он сделал вид, что согласен, взял список, подделанный тобой, и принес его мне.

– Негодяй, – пробормотал Петр.

– Да, это было дурно, – усмехнулась Феодора. – С этим списком я могла бы в одну минуту уничтожить своего хромого врага. Но я пожертвовала короткой местью ради продолжительного успеха: я позвала тебя и предложила – умереть или служить мне. Ты выбрал последнее, и вот с тех пор в глазах света – мы смертельные враги, а втайне – друзья. Ты выдаешь мне все планы Нарзеса, а я щедро плачу тебе. Ты стал богат.

– О, пустяки, – вставил горбун.

– Молчи, неблагодарный! Ты очень богат. Об этом знает мой казначей.

– Ну хорошо, я богат, но не имею звания, почестей. Мои школьные товарищи – Цетег в Риме, Прокопий в Византии…

– Терпение! С нынешнего дня ты будешь быстро подниматься по лестнице почестей. Слушай: завтра ты отправишься, как императорский посол, в Равенну.

– Как императорский посол! – радостно вскричал Петр.

– Да, благодаря мне. Но слушай. Юстиниан поручит тебе уничтожить государство готов, проложить Велизарию путь в Италию. Это ты исполнишь. Но, кроме того, он даст тебе еще особенно важное в его глазах поручение: во что бы то ни стало спасти дочь Теодориха из рук ее врагов и привезти сюда, в Византию. Вот мое письмо к ней, в котором я приглашаю ее к себе, как сестру.

– Хорошо, – сказал Петр, – я привезу ее тотчас сюда.

– Ни в коем случае, Петр, – воскликнула она. – Потому-то я и посылаю тебя, что она не должна приехать в Византию: она должна умереть. Пораженный Петр выронил из рук письмо.

– О, императрица, – прошептал он, – убийство!

– Молчи, – возразила Феодора, и глаза ее мрачно сверкнули. – Она должна умереть.

– Но почему? За что?

– За что? Хорошо, я скажу тебе: знай, – и она дико схватила его за руку и прошептала на ухо: – Юстиниан начинает любить ее.

– Феодора! – вскричал горбун. – Но ведь он ни разу не видал ее!

– Он видел ее портрет.

– Но ведь ты никогда еще не имела соперницы!

– Вот я и забочусь о том, чтобы ее не было.

– Но ты так прекрасна!

– Она моложе меня.

– Ты так умна, ты его поверенная, он сообщает тебе самые затаенные свои мысли.

– Вот это и тяготит его. И… заметь: Амаласунта – дочь короля, кровная королева! А я дочь содержателя цирка. А Юстиниан, как это ни смешно, надев царскую мантию, забыл о том, что он сын пастуха, и бредит королевской кровью. С этим бредом его я не моду бороться. Изо всех женщин в мире я не боюсь ни одной, кроме этой дочери короля.

И она гневно сжала маленькую руку в кулак.

– Берегись, Юстиниан! Этими глазами, этими руками Феодора заставляла повиноваться львов и тигров!.. Одним словом, Амаласунта умрет.

– Хорошо, – ответил Петр. – Но не от моей руки. У тебя много кровожадных слуг. Посылай их. Я – человек слова.

– Нет, милый, ты, именно ты, мой враг, сделаешь это, потому что преданных мне людей, наверно, заподозрят.

– Феодора, – забывшись, сказал Петр, – но если будет умерщвлена дочь Теодориха, королева по праву рождения…

– А, несчастный! И ты тоже ослеплен этой королевой! Слушай, Петр: в тот день, когда будет получена весть о смерти Амаласунты, ты будешь римским сенатором.

Глаза старика блеснули. Но трусость или совесть одержали верх.

– Нет, – решительно ответил он. – Лучше я покину двор и оставлю все надежды.

– Но ты умрешь, несчастный, – с гневом вскричала императрица. – О, воображаешь ли ты, что теперь свободен и в безопасности, что я сожгла тогда фальшивые документы? О, глупец! Да ведь сгорели не те. Вот смотри: твоя жизнь все еще в моих руках.

И она вынула из стола пачку пожелтевших документов. При виде их Петр в ужасе опустился на колени.

– Приказывай, – прошептал он, – я все исполню.

– То-то же! – ответила Феодора. – Подними мое письмо к Амаласунте и помни: звание патриция – если она умрет, пытка и смерть – если она останется жива. Теперь уходи.

Задумчиво сидел Цетег в своем кабинете с письмом в руках. Письмо снова было от Юлия. Вот что писал юноша:

«Цетегу, префекту, Юлий Монтан.

Твой холодный ответ на сообщение о моем новом счастье сильно огорчил меня сначала, но затем еще более возвысил это счастье, хотя ты этого не мог ни предвидеть, ни желать. Страдание, причиненное тобой, вскоре сменилось состраданием к тебе. Горе человеку, который так богато одарен умом и так беден добротой сердца! Горе человеку, который неспособен испытать готовность на жертвы из любви к ближнему, который не знает сострадания! Горе тебе, не знающему лучшего в мире!

Прости, что я говорю так свободно, как никогда не говорил с тобой. Но твое «лекарство» действительно смыло с меня последние следы юношества, сделало меня вполне зрелым, хотя не в том смысле, как ты надеялся: оно подвергло мою дружбу тяжелому испытанию, но, благодаря Богу, эта дружба не только не погасла, но еще более укрепилась в этом испытании.

Слушай и удивляйся, что вышло из всех твоих планов.

Как ни тяжело было мне твое письмо, но, привыкший к послушанию, я в тот же день отправился искать Валерия. И скоро нашел: он уже бросил торговлю и живет в прекрасной вилле за городом. Он отнесся ко мне очень дружелюбно и тотчас пригласил пожить у него. Его дочь… Да, ты предсказал верно: красота ее сильно поразила меня. Но еще больше подействовало на меня величие души, которое я открывал в ней с каждым днем. И особенно привлекала меня в ней та двойственность, которая проходит через всю ее жизнь. Ты ведь знаешь историю их семейства: мать Валерии, женщина очень набожная, посвятила ее с самого рождения на служение Богу – отдала в монастырь, где девушка должна была провести всю свою жизнь. Однако отец ее, более язычник, чем христианин, после смерти своей жены взял дочь обратно, пожертвовав в монастырь огромную сумму на постройку церкви. Но Валерия думает, что небо не берет мертвого золота вместо живой человеческой души, она считает себя связанной обетом и думает о нем постоянно, хотя не с любовью, а со страхом, потому что она – вполне дитя старого языческого мира, истинная дочь своего отца. Отец ее заметил зарождающуюся во мне привязанность и, видимо, был доволен. Валерия тоже относилась ко мне очень дружелюбно. Проходили дни. Мое чувство крепло, и я был уверен, что Валерия согласится выйти за меня. Несколько раз я собирался просить ее руки, но какое-то смутное чувство не допускало меня высказаться, мне казалось, что я причиню этим зло кому-то другому, я считал себя недостойным ее или непредназначенным ей судьбою – и молчал. Однажды я не мог совладать с собой и начал уже говорить… Как вдруг меня подавила мысль: «Ты совершаешь грабеж». – «Тотила!» – невольно вскричал я из глубины души и стал громко корить себя, что из-за нового счастья я почти забыл своего друга, брата. «Нет, – подумал я, – твое пророчество не должно исполниться – эта любовь не должна отдалить меня от друга». И в тот же день я отправился в город к Тотиле и пригласил его на виллу. Я, конечно, много говорил ему о Валерии, но о своей любви к ней, не знаю сам почему, умолчал: пусть, думал я, он сам все увидит и догадается.