Все эти люди кланялись, расступались и оглядывались, когда Люцифер молча шёл со мной к установленному недалеко от полыхающего камина трону, и опустили головы, когда он начал свою поздравительную речь. Боюсь, я не расслышала и половины его слов, потому что была не в силах отвести потрясённого взгляда от игравших вокруг ёлки детей. Не старше пяти-шести лет, чистые и опрятные, они звонко смеялись и были так увлечены своими забавами, что, кажется, не замечали ничего, что вокруг происходит. Но откуда в аду взяться детям? У меня не было и секунды, чтобы задать этот вопрос — едва с речами было покончено и затих гул благодарных голосов, как грянули новые аккорды музыки, и хозяин преисподней увлёк меня за собой, закружил по залу так умело и легко, что оставалось только довериться и постараться не сбиться с такта, да держать голову высоко поднятой. Устремлённые на нас взгляды жгли кожу, от мыслей о том, какие могут быть обязанности у хозяйки бала, болезненно сжимался желудок. Да и предстоящая задача отыскать хоть одно слабое звено в обители зла казалась всё менее выполнимой, поэтому, когда по окончании танца Люцифер снова повёл меня к чёрному, гладко отполированному трону с украшениями в виде сложенных крыльев, и, опустившись на него усадил к себе на колени, из груди вырвался вздох облегчения. Пусть подобное, выставленное напоказ, отношение невероятно смущало, однако, несколько минут отдыха были не лишними.

— Откуда они здесь? — решилась я спросить, когда заиграла мелодия вальса и несколько малышей, решив последовать примеру взрослых, попытались освоить движения танца. — Разве Господь не забирает всех погибших младенцев на Небо? За какой грех можно так жестоко осудить?

— За материнский, — коснувшись поцелуем моего плеча, он знаком подозвал к нам разносившего напитки рогатого дворецкого. — Эти дети не были рождены на свет, от них избавились раньше.

— Аборты? — сделав глоток полученного из его рук обжигающего крепкого напитка, я взглянула на чудесную темноволосую девчушку, которая, звонко смеясь, прижимала к себе тряпичную куклу.

— И спровоцированные выкидыши, — осушив свой кубок, подтвердил мою догадку демон. — Все они здесь. В последние годы их становится всё больше, в прошлые века матери не столь часто избавлялись от своих младенцев, хотя бы донашивали до срока и позволяли родиться.

— Но разве они не должны были стать ангелами? Что ангелам делать в аду?

— Их души находятся во мраке, им не дали увидеть свет.

— И что, ты варишь их в общем котле и отпускаешь только по праздникам? — чувствуя как веки запекает от едва сдерживаемых слёз, я залпом допила остатки напитка. — А говорил, что не так жесток!

— Говорил, — приподняв моё лицо за подбородок, Люцифер смахнул пальцами повисшую на ресницах непослушную слезу. — Они живут отдельно от остальных и не испытывают никаких мук, кроме одиночества, тоски по родителям. За ними присматривают и заботятся, такова воля Господа, которого ты так любишь, я лишь приютил тех, кому он не нашёл места в своём Царствии. Хочешь осудить меня?

— Нет, — шмыгнув носом, я попыталась взять себя в руки, но тут в памяти всплыло воспоминание о подслушанном в детстве, показавшемся тогда страшным и непонятным, разговоре. — Когда мне было пять лет, моя мама избавилась от нежеланной беременности… Этот ребёнок тоже здесь?

— Разумеется, — кивнул демон и, повернувшись к смеющимся малышам, указал на черноволосого мальчугана, который нерешительно и боязливо посматривал в нашу сторону. — Он чувствует, что ты одной с ним крови, но ещё не может понять, что это значит. Иерусалим, подойди.

— Кто дал ему это имя?

— Твои родители долго спорили, должен ли он родиться: мать хотела его, но боялась потерять работу, а отец сомневался, прокормит ли ещё один рот. Я решил, что это нужно как-то обозначить.

— Можно было и по-другому, — соскользнув с его коленей, я поспешила навстречу брату, который делал такие маленькие шаги, будто боялся, что его внезапно прогонят, оттолкнут.

Расступающиеся пары казались совершенно равнодушными, лишь лёгкое любопытство на прекрасных лицах, но мне было всё равно, только бы не споткнуться на каблуках и быстрее подбежать к малышу, так и не решившемуся отойти далеко от ёлки. Возможно, ему просто нельзя было этого делать.

— Мама? — с надеждой спросил Иерусалим, когда, опустившись на колени, я обняла его, крепко прижимая к своей груди. — Ты моя мама?

— Нет, мой хороший, — ребёнок доверчиво ответил на мои объятия и вопросительно поднял глаза. Такие же большие голубые глаза как мои собственные. — Нет, Иерусалим, я твоя сестра.

— И ты никогда не оставишь меня?

— Я постараюсь…

В этом тихом мальчишеском голосе было столько боли, затаённой надежды и отчаяния, что из горла вырвался всхлип и, уже не сдерживая рыданий, я ещё крепче обняла его худенькое тельце, ощущая как он притягивает меня к себе за шею, надеясь, что и правда никуда не уйду, как, ища защиты, прячется в моих объятиях, тоже вздрагивая от непролитых слёз. Посреди великолепия бала, мы просто сидели на полу у высокой, украшенной шарами и бусами ели и не было ничего важнее, чем просто прижаться друг к другу, ощутить, что мы есть друг у друга. Мой маленький брат. Такой одинокий и робкий. Если бы мама только знала, на какие страдания обрекает его, разве смогла бы она это сделать? Разве хоть одна женщина в мире смогла бы? Впрочем, мне никогда не заглянуть в чужие души, не узнать, что двигало теми, кто безжалостно убивал своих малышей, но сейчас, видя с какой безотчётной завистью смотрят на нас заметившие происходящее дети, я понимала, как больно им оттого, что не для них произошло Рождественское Чудо, не они нашли в эту ночь родного человека. Ещё в школе одним морозным вечером сидя на продлёнке, я читала рассказ Достоевского о младенцах у Христа на ёлке и вот сейчас в душе возник горький вопрос: почему же, заботясь о тех, кто попал к Нему, погибнув от голода, инфекций и истощения, внимая слезам их матерей, Бог отворачивается от этих маленьких, ни в чём не повинных душ, отправляя их к Сатане? Неужели родительский грех так тяжек, что его невозможно простить их детям? В чём же тогда истинное милосердие и есть ли оно на свете, или вокруг нас лишь гордыня, амбиции, из которых сотканы как тёмный, так и светлый путь?

— Какой счастливый мальчик.

Вздрогнув, я пригладила мягкие взъерошенные волосы брата и лишь тогда взглянула на остановившегося перед нами кареглазого мужчину. Высокий и статный, с хищным профилем и завораживающей улыбкой, он наверное разбил при жизни не одно девичье сердце.

— Зато про остальных этого не скажешь.

— Что поделаешь. Их матери в своём эгоизме не дали им иной доли.

— Матери? — разозлившись на его будничный тон, словно речь шла о погоде или падении образования, я вытерла кулаком слёзы и поднялась на ноги, продолжая держать на руках притихшего Иерусалима. — А разве отцы совсем не виноваты? Разве не вы, мужчины, соблазняете невинных девушек, а затем, узнав о будущем ребёнке, бросаете их, не задумываясь о том, что в одиночку у ваших бывших подруг нет возможности растить ребёнка? Разве в несчастье, постигшем ваших детей, нет вашей вины?

— Это дети блудниц, — кашлянув, ответил незнакомец. — Ни один мужчина на земле ещё не сделал аборта.

— Только потому, что природой вам не дано возможности рожать, — хмыкнув, я хотела было отойти от него, но потом передумала. — Скажите, у вас есть дети?

— Зачем мне такая обуза? У меня и жены никогда не было, а как любовницы решали все эти проблемы, — он широким жестом обвёл малышей, многие из которых, уже позабыв про нас, снова играли в свои игры, — меня не касается.

— Не касается, значит? — пожалуй, это был верх лицемерия, которое невозможно было стерпеть от этого напыщенного гордеца, не высказав всё, что о нём думаю. — А если бы у вас была дочь? Красивая, милая кроха, которую вы бы растили с самого рождения, безмерно баловали и любили, а потом появился бы Дон Жуан, который бы сделал ей ребёнка и сказал: прощай, малышка, сама разбирайся с этими проблемами. Как бы тогда вы поступили?