Клавдия совсем почти не прикоснулась ко вкусному обеду и только усердно пила красное вино.

— Не много ли будет, деточка? — заметила ей тетка. — Ты и так что-то раскраснелась. Должно быть, правда нездорова.

— Клавдии всегда, — сказала мать, — нездоровится, раз идет вопрос о деле! Вот с новым жильцом она может болтать, сколько угодно. Студенты достаточно «развили» ее…

Молодая девушка злобно посмотрела на мать.

«Нужно быть осторожней, — решила она. — Уже любезная матушка кое-что знает. Пусть ее… Но я компрометирую его, а потом, что за охота „популизировать“ свои чувства?! Прежде всего тайна… В ней есть какая-то неотразимая прелесть…»

— Ты уже успела, Клаша, с жильцом познакомиться? — удивленно спросила девушку тетка.

— Еще бы! — заметила ядовито мать. — Целое утро с ним тараторила… Как язык не заболел…

— Перестаньте, пожалуйста, — вспылила Клавдия, — беспокоиться о моем здоровье! Сколько раз просила я вас забыть о моем существовании… Пообедать даже не дадите…

Проговорив эту «дерзость», молодая девушка встала из-за стола и ушла в свою комнату.

Тетка что-то хотела сказать в свое и Ольги Константиновны оправдание, но Клавдия так на нее взглянула, что старушка, боясь начинавшейся уже обычной неприятной сцены, замолчала.

— Я к вашим услугам, — говорила молодая девушка, входя к Смельскому. — Прикажете раздеться, господин художник?..

— Пожалуйста, я вас ждал…

И Смельский, чтоб не выдать себя, свою непреодолимую, молниеносную страсть к этой чудной, странной девушке, стал готовить или делать вид, что готовит полотно. Долголетнее воздержание, целомудрие еще больше взвинчивали его физическое влечение к этой красавице. Из ее искреннего разговора, сблизившего их моментально между собой, он понял, что Клавдия непосредственная, порывистая натура и что она живет только одним чувством, не думая о последствиях. Во всех ее речах, в тоне ее голоса он заметил, что он безумно ей понравился.

— Я готова, — сказала между тем насмешливо молодая девушка и, совершенно обнаженная, благоуханная, подошла к Смельскому.

— Я сейчас придам вам позу, — дрожащим голосом произнес художник, — я сейчас… Но, нет, я не могу… Уйдите, пожалуйста… Я и себя, и вас погублю, — прибавил он, задыхаясь, и протянул руки к Клавдии.

Она отступила от него к дивану и прошептала:

— Погубите, но и полюбите…

— Уйдите, прошу вас! — вновь умоляюще сказал Смельский и, подойдя к девушке, стал осыпать ее тело поцелуями…

— Уйти! Но дайте прежде одеться, голой нельзя, — воскликнула в полузабытьи Клавдия, не уклоняясь от поцелуев юноши.

Ее нетронутое тело инстинктивно чувствовало власть другого девственного тела и не могло сопротивляться потоку безумной страсти.

Ослепленная красотой возбужденного лица, прекрасного лица бога-юноши, она привлекла к себе голову художника и, отвечая на поцелуи Смельского, сладострастно шептала:

— Бери меня, я твоя… Теперь или никогда!..

Клавдия, сама не своя, вернулась в свою девичью спальню. Румянец стыда и неизведанных доселе наслаждений заливал ее лицо. Но обычное спокойствие скоро вернулось к ней.

«Хорошо, нечего сказать, — подумала со смехом она, — прошел мой первый дебют в роли натурщицы! Но что с воза упало — пропало… Есть о чем сожалеть?! Не сейчас, так когда-нибудь надо. А то, пожалуй, дойдешь до такого состояния, что встречному-поперечному отдашься. Он же красив, как изваянье…»

Однако, как ни утешала себя Клавдия, но какая-то тоска наполняла ее существо и какой-то тайный голос осуждал ее внезапное падение, любовь к человеку, которого она почти не знала и который только очаровал ее, как змея, своею необыкновенною красотою… Невольные слезы раскаянья оросили щеки чистой, но изломанной вконец жизнью и воспитанием девушки.

«Пора перестать слезы крокодиловы лить, — вновь сказала себе Клавдия. — Будь, что будет, а пока нас ждут наслажденья… Я дала ему обещанье прийти ночью, а не подумала, как это сделать… Сейчас семь часов… Скажу своим, что пойду к подруге для совместных занятий и там переночую. Думаю, что никто не заметит, как я шмыгну в его комнату: она достаточно удалена от „наших“. Не будут же они подслушивать у двери. А если и подслушают — мне-то что?.. Я — вольный казак! Ему только неловко… Далее же мы устроим „припадок“…»

Когда Клавдия явилась к художнику, он был занят писанием обычного стихотворного фельетона для газеты. Стихотворство ему давалось легко, но сегодня стихи что-то не вытанцовывались. Душа юноши была преисполнена только что случившимся… Он ощущал это впервые в жизни… Стыд, совесть, — все поглотила эта страшная сила… Перед ним была только Клавдия, ее роскошное тело, ее сладострастный взгляд!.. Последствия любви его не тревожили, а между тем, он был честный человек. И в этот, так сказать, момент вступления в новую жизнь изволь писать стихи о беспорядках и грязной воде бань! Поневоле «творчество» не удавалось. А писать нужно обязательно, иначе потеряешь хороший и сравнительно легкий заработок.

— Творю различные глупости, — сказал, обнимая страстно вошедшую Клавдию, Смельский. — Проклятое ремесло!

— Покажи! — воскликнула молодая девушка и сама взяла в руки исписанный стихами длинный листок. — Фи, какая проза! И не стыдно тебе писать такие глупости! Какой ты, однако! Вместо того, чтобы писать обо мне, пишешь сегодня о каких-то банях!..

— Я сказал вам… тебе, — промолвил с горечью юноша, — проклятое ремесло… в такой момент писать пошлости… — и он стал страстно целовать девушку.

— Постой, постой! Ты меня задушишь… Лучше пиши о банях… Я не уйду от тебя… Доканчивай стихи: «Сегодня я про баню в стихах забарабаню»…

— Нет, я не могу, не в силах, когда ты здесь, писать про пошлости!.. Пусть редактор меня костит! Не могу…

— А разве твои глупости так нужны для газеты?

— Стало быть, нужны, если публика требует. Вот, хороших стихов не читают… Пошлости давай…

Мало-помалу Смельский стал горячо говорить о своей борьбе за существование, о тяжелом детстве, о муках злободневного писателя.

Клавдия с интересом слушала эту исповедь талантливого человека, сочувствовала его терзаниям, начиная понимать все мелочи, ужасные мелочи жизни газетных тружеников.

— У меня был товарищ, — говорил, между тем, художник, — милый, способный… Заволокла его журнальная трясина… Он писал уголовные романы и зарабатывал большие деньги, которые сгубили его… И не мудрено: душа алкала настоящего творчества, а он принужден был писать для улицы ерунду! За последнее время жизни он пил… Придет ко мне пьяный и просит: ради Бога, напиши ему продолжение романа для завтрашнего номера газеты! Расскажет героев, на чем он остановился, как продолжать повествование… Ну, я и пишу за него роман…

— Что ж, он умер теперь? — перебила его Клавдия.

— Да, — грустно сказал Смельский. — Но будет об этом! Лучше посвящу я своей богине стихи, чтоб доказать, что и я не лишен «искры Божией»… Хочешь?!

И, привлекая к себе девушку, художник начал импровизировать:

— Милый, милый! — прошептала в ответ страстно Клавдия. — Я твоя, твоя, хороший мой мальчик…